– Заткнись. Я с тобой говорю. Прикинь своим дурацким бабьим умом: я вот здесь вторую неделю какой- то хреновиной занимаюсь и на шаг не продвинулся, блуждаю, словно глаза завязаны. Никаких концов. Мне давно в Москву надо, дел по горло, Батя злится, а я здесь торчу, и ты левая-прелевая, аж рябит в глазах… Если ты мне врешь и это все ментовские штучки, я тебя…
– О, господи, ну не начинай ты снова. Делай со мной, что хочешь, только не бросай в терновый куст.
– Что?
– Ничего. У тебя дети есть?
– Нет.
– Оно и видно.
Я хотела убраться из комнаты от греха, но он толкнул меня в кресло и, надо мной нависая, сказал:
– Вот что. Скажу-ка я тебе одну вещь. Я думаю, нет, я почти уверен, ты та самая баба, к которой Серега ездил.
– Я ж недоделанная, а у него жена красавица, – сказала и испугалась и, чтоб впечатление исправить, напустила в лицо величайшей серьезности и добавила: – Я не та, кто тебе нужен. Честно, не та. И Серегу я совсем не знала. Мне очень жаль, что он погиб, потому что он – твой брат. Если бы я могла знать… Задержи я его тогда на десять минут, выпей он еще одну чашку и, возможно, остался бы жив. Мне очень жаль. Пожалуйста, не думай обо мне плохо. Мне просто не везет.
– Ладно. Сойдемся на том, что я поверил.
Через полчаса мы мирно ужинали в чужой кухне.
– Что делать-то будем? – спросила я. – Не надоело вам воевать?
– Тебя спросить забыли.
– Я к тому, что ты, может, подмогу вызовешь? Как говорится, двое, трое – не один, семеро – не пятеро.
– Заткнись.
– Ну, вот. А я думала, мы подружились.
Тут Гиви рванул к окну, чертыхнулся и сказал… в общем, нелитературно. Естественно, все схватились за автоматы. А потом… Потом было очень страшно. Особенно когда дача заполыхала с четырех сторон и мы с Гиви вылетели в окно вместе с рамой, а вокруг свистели пули, и я оказалась отрезанной от мужиков, лежала возле сарая и думала, что дважды в день мне вряд ли повезет по-крупному. И Павел под сумасшедшим огнем, согнувшись пополам, прорвался ко мне и тащил за собой, а потом, точно кота за шкирку, перекинул через забор, сунув пистолет в руки и крикнув:
– Мотай!
А за забором началось самое страшное: Мотины ребята стояли возле машин, и я поняла: мне придется стрелять.
– По пивным банкам, – сказала я себе, – ты стреляешь по пивным банкам, – и выстрелила, пока они не успели опомниться. Я твердила эти слова, как молитву, и стреляла, пока не кончились патроны, и знала, что ни разу не промазала.
– По пивным банкам, – сказала я и отключилась.
В чувство меня привел голос Павла:
– Гиви, чего она так долго без сознания? Ее ведь не зацепило, нет?
– Нет, ты же смотрел.
– Может, у нее что внутри? Помнишь, Ваську садануло, ни одного синяка, а печенка вдрызг. А? И руки у нее холодные.
– Что-то все про банки бормочет. Пиво ей, что ли, снится?
– Кто знает. Дать бы ей чего понюхать.
– Нашатырь, – подсказал Витек; значит, и он жив.
– Где его взять-то? Если через полчаса не очнется, придется в больницу везти.
Я решила, что мне пора очнуться. Открыла один глаз и сказала:
– Привет. Рада вас видеть.
– Слава богу, – сказал Гиви, – а мы уж не знали, что и думать.
Я повертела головой и обнаружила себя в машине, в совершенно незнакомой местности.
– Опять в бегах? – спросила обреченно. – Устала я.
– Ничего. Потерпишь.
– Конечно. Тем более никому не интересно, потерплю я или нет.
Я помолчала, прикидывая, может, мне поспать немного, голова кружится, да и тошнит меня что-то.
– Голова болит, – пожаловалась я.
– Ерунда. Это тебе доской по башке досталось, – утешил Павел.
Тут мое внимание привлек большой сверток за сиденьем. Одеяло в ярко-красную клетку выглядело прелюбопытно. Я руку протянула, чтоб потрогать, там что-то хрюкнуло и шевельнулось, а я от
