Сейчас он вернулся к тому, что когда-то давно забыл и старался не вспоминать. Умер Макарка, как говорили русские, и хрен с ним!
Но теперь, когда нацистское государство востребовало его низменные качества, Азефа вновь охватили сомнения. Да, провокаторы предавали. Предавала Серебрякова, предавали Гапон и Малиновский, даже Гартинг занимался провокаторской деятельностью. Но делалось это на благо империи и, следовательно, было на пользу обществу. С другой стороны, такие работники охранки, как Бакай, предавали подпольщикам уже самих провокаторов. А так как подполье действовало в нарушение законов, иначе оно не было бы подпольем, то действия этих охранников противоречили задачам их службы и подпадали под статьи Уголовного Уложения империи, а значит, были вредны и опасны для государства. С победой большевиков все поменялось. Большевики судили и расстреляли Малиновского и Серебрякову, они не пощадили
Выходит, марксисты были правы — предательство, как любое общественное явление, требует диалектического подхода, а все эти моральные оценки, которые дает людям общество, зависят лишь от того, на чьей стороне выступает предатель.
В глубине души Азеф понимал, что он уникален — в свое время он предавал сразу обе стороны, потому что презирал всех. Охранке он отдавал своих боевиков, а боевикам отдавал тех, кого берегла политохрана. Все они были безразличны ему. Но и нужны — ведь финансовое благосостояние Азефа как раз и зависело от его умения лавировать в мутных революционных волнах, а не спокойствие житейского моря гарантировало ему постоянные дивиденды.
С годами Азеф пришел к мысли, что предательство по своей сути сродни проституции, только при проституции продается тело, а предательство имеет предметом продажи душу. Оба занятия есть обычный гешефт, который помогает человеку выжить, поэтому не надо быть излишне щепетильным и презирать человека, если он делает то, что только и умеет делать. Оскорбительность сравнения не пугала Азефа, это сравнение сделал он сам, а не кто-то другой. В конце концов и предателем, и проституткой человека делает окружающая его действительность. Кто знает, кем бы стал сам Азеф, не приди к нему в тот вечер курирующий Германию жандарм и не случись тот вечер в ресторане, когда Азефу был предложен выбор. Вполне вероятно, он стал бы рядовым инженером, забыл свои псевдореволюционные мысли, стал бы одним из столпов нарождающегося в России капитализма, может быть, даже стал бы российским Фордом или Эдисоном. Но история не знает сослагательного наклонения, и подающий надежды инженер Евно Азеф стал главой Боевого отряда социал-революционеров и агентом охранки, проходившим в ее архивах под фамилиями «Раскин» и «Виноградов».
Но в этот холодный вечер перед приближающимся праздником, в котором Евно ощущал какую-то непонятную ему угрозу, его вновь мучили сомнения. Они копошились в его душе потревоженными червями и не давали уснуть измученному дневной работой телу. Мозг Азефа хотел спать и не мог.
Тени бродили по бормочущему бараку.
Евно Азеф был одинок.
Он всю жизнь был одинок. Даже жена не стала ему товарищем, ведь он не мог рассказать ей о своей роли в революционном движении, как не мог рассказать ей и о своем сотрудничестве с охранкой. Человек, скрывающий стыдную тайну, всегда ощущает вокруг себя пустоту. Стену, которая отгораживает его от остальных людей, можно разрушить только признанием. Может быть, это одна из причин, по которым преступник признается в преступлениях, которые ему никогда не смогли бы доказать.
Поэтому, когда Евно Азеф не увидел, а скорее почувствовал движением рядом, он испытал чувство облегчения, которое, впрочем, тут же исчезло, уступая свое место секундному животному страху. Это уже было с ним один раз, когда, повинуясь секундному импульсу, Азеф купил в 1924 году вышедшую в Берлине книгу воспоминаний Владимира Бурцева, приложившего столько усилий к его разоблачению. Наткнувшись на описанную Бурцевым сцену их встречи в Финляндии, Азеф вздрогнул — Бурцев очень точно угадал его состояние в момент встречи. Это было в Выборге, и Бурцев ждал Чернова с деньгами для подготовки побега арестованного к тому времени Бакая из Сибири. Но вместо Чернова явился сам Азеф. Он хотел прощупать Бурцева, уже тогда он боялся, что Владимир Дмитриевич понимает его истинную роль в терроре.
«Когда он стоял в дверях, — читал Азеф о себе, — его лицо было какое-то перекошенное, как у изобличенного преступника. Мне и тогда, в тот самый момент, оно показалось именно таким, каким я видел, тоже в дверях, лицо Ландезена, когда он вернулся к нам в Париж после поездки в Россию и мог думать, что в его отсутствие его роль уже разгадана и его встретят как предателя. Азеф явно волновался и не знал, приму ли я его или, быть может, брошу ему обвинение в предательстве…» Азеф закрыл книгу и поразился, как точно Бурцев угадал его состояние при той встрече. «А ведь он играл со мной, — подумал Азеф. — Уже тогда подозрения Бурцева переросли в уверенность, и он проверял меня, когда начал рассказывать о высоком чине из прокурорского надзора, который помогает ему в разоблачении провокаторов. А я, дурак, поверил ему и написал агентурную записку в охранку. Сколько мне тогда заплатили за эту информацию? Кажется, пятьсот рублей… Да, пятьсот рублей мне заплатили за выдумку Бурцева, которая не стоила ни гроша. На эти деньги я ездил тогда в Баден-Баден…»
Потом он не раз вздрагивал при чтении книги, ужасаясь тому, как Бурцев угадывал детали его предательства и связи, о которых не мог знать никто.
Вот и теперь он испугался.
Рядом с ним сидел Ицхак Назри.
В следующее мгновение испуг уступил место безразличию.
— Тебе тяжело, — сказал священник. — То, что лежит у тебя на душе, тяготит тебя.
Первый страх уже прошел, и он больше не вернулся.
Остались пустота на душе и желание выговориться.
Выговориться и наконец-то сбросить свою ношу, выпрямиться и ощутить себя человеком. Некоторое время Азеф лениво боролся с этим желанием, глядя на скручивающуюся от жара белую березовую кору, так напоминающую черными крапинками татуированную кожу.
И так же лениво и не глядя на собеседника, принялся рассказывать Ицхаку Назри историю своей жизни. Пламя плясало в выцветших зрачках Азефа, и трудно было догадаться, что за отраженным пламенем живут равнодушие и пустота.
Уже под утро, когда серый рассвет возвестил наступление Пасхи, Азеф закончил свой рассказ событиями последних дней.
Ицхак Назри долго молчал.
— Значит, вот, что они уготовили нам, — нарушил он тягостное молчание. — И Симон должен трижды отречься от меня, и окружающие отшатнуться. А этот эсэсовец омоет руки… И эти двое, что пойманы были за воровство у заключенных…
— Да, — сказал Азеф.
— И воскресения не будет, — сказал Назри. — Человеческая Смерть — это как заход солнца; зайдя на западе, человеческая жизнь не возвратится, пока не совершит новый виток.
Он положил длинные худые пальцы на костлявое плечо Азефа.
— Бедный, бедный, Евно, — сказал он. — И ты все это носишь в себе?
Азеф вздрогнул.
Против воли он заплакал и, чувствуя, как бегут теплые струйки по его морщинистым щекам, уже больше не сдерживался. Ицхак Назри прижал голову старика к своей груди и гладил грязные седые волосы Азефа, негромко повторяя:
— Бедный, бедный, Евно…
Сдавленное рыдание вырвалось из груди Азефа.
— Простите, простите меня, — сиплым от слез голосом сказал он.
ИЦХАК БЕН НАЗРИ, 6 января предположительно 1910 года рождения, место рождения неизвестно, родители неизвестны. Воспитанник сиротского дома в Линце. С детства начал петь в церковном хоре,
