– Нельзя, конечно, сказать, что очень весело на душе, когда на тебя прет такое чудовище, – продолжал Васо. – Но это только в первые минуты. Надо взять себя в руки. Свыкнешься, тогда не страшно.
– Кроме того, мальчики мои, – вмешался дядя Леонтий, – не подумайте, что на нашем взводе здесь свет клином сошелся, вся тяжесть боя взвалена на наши плечи, только нам одним, значит, приходится отбивать вражеские атаки. Нет. Когда танки появляются, на них обрушивается сперва наша артиллерия, самолеты- штурмовики дают им прикурить, бьют по чем зря. Ну, а если некоторые танки и цепи автоматчиков прорываются к нашим позициям, тогда уж и мы даем им духу…
– Точно говорит ефрейтор Леонтий, – вмешался в разговор Самохин, видя, как новички внимательно вслушиваются в слова бывалых солдат, – точно! И вот эти чудовища, – кивнул он в ту сторону, где торчали разбитые немецкие танки и бронетранспортеры, – это все дело рук наших ребят. Ну и, конечно, правду говорит Шика Маргулис, наша артиллерия и Штурмовики крепко потрудились. Сунулись на нас танки в первый раз, было страшновато, чего там греха таить. Холодок по спине так и гуляет, особенно во время психической. Но все те психи теперь лежат на поле. Наши ребята, увидя, как они бегут от нас, стали с ними разговаривать другим языком. Выдыхается немец… Скоро ему капут! Он здесь получил хорошую встряску и больше, надеемся, на Россию не захочет лезть. Внукам и правнукам закажет. Да, в первый раз, ребята, страшновато. Но главное – не бояться, не пятиться. А там оно само придет…
Самохин приподнял каску, желая поправить волосы, а каска упала. Новички раскрыли рты, заметив, что молодой комвзвода совсем седой.
Мы поняли, чем вызвано удивление ребят. В самом деле, Самохину было всего лишь двадцать пять лет, но густая седина покрыла его голову. Это случилось незаметно для всех нас. Он еще недавно был с черной пышной шевелюрой, а поседел, очевидно, за эти три дня боя…
– Что вы смотрите так, ребята, – сказал Шика Маргулис, – это мелочи жизни. Побелела у нашего взводного голова оттого, что забот у него слишком много. Да и мудрым стал…
– Да не только потому… – перебил Васо Доладзе. – Известно, что, когда человек становится мудрым, у него перекрашиваются волосы в белый цвет. Ну как бы вам это получше объяснить? Вот бывали вы у нас на Кавказе, на берегу Черного моря? Видали шторм? Ну вот, когда оно бушует и бесится, пена остается на берегу… У нас тут буря куда сильнее шторма была в эти дни и ночи… И не только пена на голове лейтенанта осталась после этой бури, а и у нас, кажется, тоже.
– А вот у нашего Миши Пашко, видите, – лысина… – кивнул Маргулис на коренастого, молчаливого сержанта. – У него голова недавно полысела.
– Да ладно, Шика, зубоскалить. Тебе моя лысина не дает покоя. Мне уже тридцать стукнуло. Поживешь с мое, тогда и у тебя вырастет лысина…
– Ему лысина не страшна, – сказал Васо, – Шика собирается после войны работать в цирке на манеже клоуном. А клоуны все равно надевают рыжие парики…
Миша Пашко, прижавшись к стенке траншеи, улыбаясь, слушал шутки Васо и циркача:
– Знаете, что я вам скажу, хохмачи, – сказал он, – лучше всего быть лысым. Это очень удобно. Придешь домой, а жинка на тебя набрасывается, за чуб норовит схватить. А тут – лысина! К тому же запомните, мои хлопчики: умная голова не терпит лишнего груза. Зачем волосы? Меньше забот парикмахерам, и тебе легче.
Окружающие смеялись, на время позабыв, где находятся.
Самохин приподнялся, посмотрел вдаль. Небосклон густо окутан дымом. Где-то далеко-далеко гремели пушки. Земля стонала.
– Ну, по местам, – отозвался Самохин, – пошутили, и будет! – И повел новичков по траншее, указывая каждому его место.
Известие, которое принесли нам новички о том, что видели Михася, Профессора и Джульку возле медсанбата и что они ждали санитарной машины, которая их отправит далеко в тыл, огорчило нас. Это значит – оба они в тяжелом состоянии, раны серьезные, и кто знает, возвратятся ли они скоро к нам вообще, выживут ли.
После того, как их вынесли из траншеи и отправили в тыл, мы сразу же почувствовали, как в нашей маленькой, но веселой и дружной семье образовалась какая-то пустота, большая брешь.
Вы разве можете себе представить, как теперь беседовал бы с новоприбывшими ребятами старшина Михась Зинкевич! Какие философские тирады развернул бы перед ними в вопросах, касающихся бережного отношения к казенному имуществу или умения заворачивать портянки, чтоб в походах не натирались ноги.
Ну, а, скажем, наш добродушный Профессор побеседовал – бы с ними о местах, которые мы защищаем, о Тургеневе, прочитал бы наизусть стихи Сергея Есенина, обращался бы к новичкам не иначе, как «мои дорогие, мои добрые синьоры» и вызывал бы гомерический хохот у всех, кто видел его впервые. Профессор, кроме всего, побеседовал бы в минуты затишья о многих мировых проблемах. Это мы, знавшие наперед, что он нам будет говорить, часто прерывали его на полуслове и подшучивали над ним, но он мог околдовать своими разговорами всякого, слушавшего его впервые. И восхищались бы, как этот нежный и добрый, глубоко начитанный человек, находящийся два года в окопах, ничуть не огрубел, ничуть не утратил своей былой интеллигентности, а если уж, бывало, приспичит и ему грубо выругаться по стоящему поводу, то говорил не иначе, как «идите, пожалуйста, к такой-то матери…» или «будьте любезны, синьор, отстаньте!».
Мы его уважали, любили, знали, как говорят, насквозь и даже глужбе. А когда он начинал рассказывать какую-нибудь длинную историю, неоднократно слышанную, ничуть не стесняясь, останавливали его. Новички терпеливо слушали бы и отнеслись к этому доброму человеку, который ничуть не похож на военного, с искренним почтением.
Да, с Профессором и со старшиной Михасем было здесь легко и весело даже в самые тяжелые минуты жизни.
И не мудрено, что все горько сожалели: их нет с нами теперь, когда, по всей видимости, фашистские бандиты уже выдыхаются, предпринимая последние попытки опрокинуть нас. И скоро настанет долгожданный отдых.
Мы болезненно переживали за наших добрых друзей и не допускали мысли, что они не вернутся к нам. Тоска по ним одолевала нас, да и трудно было без них. Да чего греха таить, сожалели мы и о Джульке. Она наверняка где-то затеряется, пропадет. И кому придет в голову в такое время, когда на кон поставлено все, подобрать Джульку, ухаживать за ней? Кто ее пригреет, кто присмотрит за ней, когда вокруг жестокость, смерть, пожарища, гибель. Ведь на бескрайнем курском поле развернулась такая ожесточенная битва и все заняты одним: победой и полным разгромом врага.
Бедная Джулька!
Только мы могли бы тебя сберечь, приласкать, отдать последний кусок хлеба, только мы смогли бы оценить по достоинству твое бесстрашие, верность, преданность. А теперь куда ты денешься? Куда тебя забросит судьба, наш добрый, славный, дорогой друг?
Передать ли словами о том, как ты бросалась на врага и как ты нам служила благородно, как голодала вместе с нами, терпела жару, жажду, голод, но никуда не уходила? Эти мысли не оставляли нас и бередили души.
И я до сих пор не перестаю удивляться: какие сердца были под солдатскими гимнастерками, если люди в таком состоянии могли думать о таких, казалось бы, незначительных вещах.
10.
Ночь прошла сравнительно тихо на нашем неспокойном участке, но ни отдыха, ни сна не было. После теплого, задушевного разговора – подчас серьезного, подчас шутливого – с новичками все взялись укреплять траншею, готовиться к новым боям. На рассвете, безусловно, немец снова бросится на безумный штурм наших позиций.
Так и случилось.
Едва забрезжил рассвет и первые лучи солнца озарили верхушки деревьев старого леса – началось.
Правда, теперь танки и редкие цепи автоматчиков не двигались так уверенно и нагло, как в первые дни битвы. Походка была явно уже не та. Они то ныряли в лощинки, то маневрировали, уходя из-под удара артиллерии. Некоторые машины сразу попятились назад, попав под орудийный огонь. Автоматчики уже не
