протянул ему крепкую узловатую руку.
– От тебя, разбойник, у нас секретов нет, – ответил Овруцкий, – сейчас народ соберется и все расскажем. Все…
– Что ж, послушаем, – промолвил Шмая, внимательно рассматривая прибывших.
Со всех сторон к площади шли колонисты послушать, что скажет председатель. Овруцкий окинул всех веселыми глазами и спросил:
– А где же сам барин? Этот, как его… Авром-Эзра?
Долговязый Азриель подскочил и сказал, словно оправдываясь:
– Я уже два раза ездил к нему. Не идет, собака!
– Ждет, чтоб его сюда с музыкой привели?
– Говорит, ещё не завтракал, а не поевши, говорит, не пляшут. Не горит, мол…
– Пойди, скажи ему, что именно горит! – вспылил Овруцкий. – Скажи, что, если он не придет, я сам за ним приеду. И зятя его нового сюда приведи. Как его там звать?
– Хацкель…
– Хацкель? Пускай быстрее шевелится. Не то расшевелим!
– Ну что ж, могу ещё раз сбегать,- сказал парень, – говорил я им, старику и зятю, а они смеются.
– Что ты ему говорил?
– Ну, сказал, что его зовет председатель Овруцкий.
– Зачем же ты говоришь «Овруцкий»? Овруцкий совсем недавно у него коров пас. Овруцкий этому барину – что прошлогодний снег.
– А что же я должен ему сказать?
– Скажи, что не Овруцкий, его бывший пастух, зовет его, а советская власть. Народ…
– Говорил, что власть зовет.
– А он что?
– А он говорит – ему наша власть не указ.
– А ты ему что?
– Что я ему скажу? Его не переговоришь, сыплет, собака, как из дырявого мешка, слова сказать не дает.
– А ты?
– А я? Показал ему кукиш и пообещал, что советская власть его по головке не погладит.
– И больше ничего?
– Больше ничего. А он сказал, что, если ещё раз приду его будить, он меня, оглоблей по черепу огреет.
Овруцкий помолчал, потом вынул наган из кобуры и сказал:
– На-ка, возьми эту игрушку. Если будет артачиться, пощекочи его этой штуковиной – сразу пойдет. Только гляди, не стреляй!
Парень оживился, взял револьвер и уехал. Через несколько минут два выстрела один за другим нарушили тишину.
– С ума, что ли, спятил парень? Вот, черт, стреляет!
Все с нетерпением смотрели туда, где стоит большой богатый дом, и увидели, как Авром-Эзра Цейтлин шагает в одном белье, в накинутой на плечи длинной овчине. На остриженной голове едва держалась черная ермолка. Авром-Эзра сердит, опущенные усы растрепаны, а лицо горит.
– Что творится?! Где это видано такое свинство? Стреляет, головорез! Какой-то сумасшедший дом!
– Гражданин Цейтлин! – перебил Овруцкий, – Когда власть зовет, надо сразу приходить!
– Уж я теперь и сам не знаю, кто у нас власть? Всякая шушера… Короче говоря, начальник, чего тебе надо?
– А зятек ваш где, Хацкель? За ним отдельно посылать прикажете? Новые баре в колонии объявились! – сказал Овруцкий, – Совести ни на грош.
– Он больной, не может прийти. Я ему передам.
– Ну, в общем, начнем митинг.
Овруцкий взобрался на подводу, окинул беглым взглядом собравшихся и начал:
Товарищи и граждане колонисты! О чем тут долго толковать… Власть наша все крепче становится на ноги. Но проклятый барон Врангель застрял в Крыму со своей бандой, которую Красная Армия отовсюду уже выгнала. Ещё один крепкий удар, и мы утопим Врангеля в Черном море. Под Перекопом нас ждут наши братья-красноармейцы. Кто был на фронте, тот знает, что без хлеба и мяса война – не война и солдат – не солдат. Колонии договорились и добровольно собрали для Красной Армии хлеба, крупы, мяса. Каждый дает, что и сколько может. Драться за советскую власть добровольно идут пятьдесят лучших наших парней. У кого есть совесть, пусть даст, что может. Кому дорого наше новое государство, пусть идет с нами на фронт, на Врангеля.
– Меня-то ты зачем так срочно звал? Может быть, солдатом меня сделать собираешься? – прервал Цейтлин.
– От вас мы хотим только хлеба и лошадей! А винтовку мы вам не доверим, потому что вы контра! – крикнул Овруцкий под одобрительные возгласы окружающих.
– А у меня конный завод, что ли? Горе у меня, а не лошади. И откуда я вам хлеб возьму? Или урожай нынче очень велик?
– Пусть он даст хлеб, который ещё в прошлом году в земле зарыл.
– Пожалейте его, несчастного!
– Пожертвуйте ему, люди добрые, на пропитание!
– Черт с вами, хлеба пожертвую мешок- другой, но лошадей? Где я их возьму? Хоть стреляйте…
Стоя рядом с Рейзл, Шмая вдруг взял ее за руку и торопливо проговорил:
– Рейзл, я иду с ними…
– С ума сошел! – испугалась она. – Мало ты провалялся в окопах? Пусть идут те, что помоложе…
– Ничего, Рейзл, за битого солдата шестерых небитых дают! – ответил Шмая и подошел к Овруцкому.
– Товарищ, запиши меня, пойду с вами…
Овруцкий хлопнул его по спине и воскликнул:
– Молодец, Спивак! Немножко ещё повоюем, зато на старости лет сможем спокойно сидеть на печи.
Толпа зашумела. К возам начали приносить мешки с хлебом, с картофелем, с яблоками. Молодежь побежала по домам – готовиться в путь. Один только Авром-Эзра Цейтлин стоял, наблюдая, как посторонний.
– Так как же, пан Цейтлин? Времени у нас мало…
– Чего ты от меня хочешь? Возьми нож и перережь мне глотку. Нет у меня лошадей! Я от ваших замечательных порядков уже стал нищим…
– Хуже будет! – крикнул Овруцкий. – Не забудьте, что я ухожу на фронт, а человек я сердитый! Как бы вы не раскаялись. Я не для себя беру, а для тех, кто идет кровь проливать за родину. Мы жизни не жалеем, а вы торгуетесь…
Цейтлин в сопровождении двух парней направился к дому. Он едва передвигал ноги, кряхтел и проклинал все на свете, шел медленно, словно ожидая чуда.
Вдруг мальчишки закричали, указывая на степь:
– Дяденька Овруцкий, видите, как он угоняет лошадей?
– Кто?
– Хацкель! Удирает в степь с лошадьми, видите?
Овруцкий и ещё несколько парней вскочили на коней и погнали в степь. Послышались выстрелы.
Шмая следил некоторое время за погоней, потом отправился домой, надел солдатскую фуражку, выгоревшую гимнастерку, взял старую шинель, видавший виды ранец. Он посмотрел на жену, сидевшую возле дома на завалинке с заплаканным лицом.
– Что с тобой, Рейзл? – с мягкой укоризной сказал он, обнимая ее. – Не надо глупить. Эх, женщины, все вы на один лад, будто одна мать вас родила. Чего плачешь, родная?
