белые флажки.
Шмая шел, занятый своими мыслями, не подымая глаз.
– Папаша, ты хорошенько присмотрись к этому городу,- сказал Иван Борисюк. – Чтоб было о чем рассказывать, когда приедешь домой.
– Об этом не беспокойся,- ответил Шмая. – Будет о чем рассказывать и детям и внукам… А город… – он махнул рукой. – Нечего мне тут смотреть. Одно только место нравится мне здесь, – он поднял глаза к рейхстагу и указал на знамя победы. – Вот единственный уголок в Германии, который мне нравится.
Под старыми деревьями, недалеко от Бранденбургских ворот, солдаты уселись отдохнуть. Солнце взошло.
Из погребов и укрытий выползали все новые и новые группы немцев. Штатские видели, что никто их не трогает, и подходили поближе к русским солдатам.
Какой-то низкорослый, толстый немец с красными заплывшими глазами и толстой трубкой в зубах, в желтоватом коротком и помятом пиджачке, на котором ещё оставались следы от привинченных гитлеровских значков, с удивлением разглядывал советские орудия. Увидав «катюши», он заулыбался:
– О, гут, русс! – кивнул он головой, и нельзя было понять, что именно по его мнению «гут» – русские, или пушки, или кусок хлеба, поданный ему одним из наших солдат.
– Что тебе понравилось? – поднялся с места Шмая и пристально посмотрел на немца.
– Русский оружие хорош… – ответил немец, – Я есть старый зольдат, ещё с той война. Чтобы победить, надо иметь хороший оружие…
– Дурак! Совесть надо иметь… честь… веру! – крикнул Шмая.
Немец махнул рукой и, встретив суровые взгляды солдат, отошел в сторону.
Прибыли кухни. Толпа изголодавшихся детей и женщин с завистью смотрела на котелки. Кашевар подал гвардии сержанту котелок жирного борща. Тот поглядел на голодных детей, подозвал несколько девочек и мальчиков, усадил их возле себя и отдал им свою порцию. То же сделали и другие солдаты.
– Слушай, Шмая, – сказал Дубасов, присаживаясь рядом с другом, – ты немного поешь. Ведь ты все им отдал…
– Не могу я видеть голодных детей… – ответил Шмая и затянулся папиросой.
Сидор Дубасов проглотил несколько ложек борща, потом отложил ложку и, склонившись к Шмае, сказал:
– Ведь их отцы твоего сына убили, всех нас хотели со свету сжить…
– Знаю, – тяжело вздохнул Шмая.
– Я думал, когда войду в Берлин, никого щадить не буду. Но дети-то ведь не виноваты… Мы не фашисты…
От берлинского вокзала рано утром первый эшелон демобилизованных отправлялся на родину. Поезд был необычный: вагоны и паровоз украшены красными флагами и цветами. Сюда пришли генералы солдаты, офицеры проводить друзей.
Шмая стоял у окна вагона, махал рукой, пытался уловить последние слова товарищей. Не хотел он теперь слез, но они, непрошеные, текли по его загорелому лицу, усталому и по-домашнему озабоченному.
Вокзал и толпы провожающих давно уже скрылись из виду, а он все ещё стоял у окна, задумавшись, смотрел на зеленую, заросшую дикой травой землю. На каждом шагу торчали блиндажи, доты, дзоты, окопы со взорванными проволочными заграждениями. Казалось, вся земля перепахана снарядами и минами. Дороги и тракты завалены разбитыми танками, орудиями, повозками, самолетами…
Поезд быстро шел по этой чуждой, неуютной земле, а солдаты говорили о другой земле, о родных полях, о своих людях, о женах и детях.
В один из погожих предосенних дней поезд остановился в степи, на полустанке, и из вагона вышел пожилой солдат. С подножки вагона он попал в объятия колхозников. В стороне стояла смуглая седая женщина. В глазах у нее сверкали слезы, от счастья она не могла проговорить ни слова.
– Рейзл, Рейзл, чего же ты стоишь в стороне? – Шмая обнял жену. – Живем, не надо тужить. Поседела малость, дорогая…
Грузовая машина помчалась по бескрайней Херсонской степи и остановилась в разрушенной деревушке, возле маленькой землянки. Это Рейзл вырыла жилище для себя и детей, когда вернулась из эвакуации и застала на месте своего дома кучу пепла. Старый солдат слез с машины, оглядел землянки, в которых кое- как устроились колхозники. Слезы набегали на глаза, но он старался сдерживать их. Он стоял возле своего подземного дома, обнимал детей. Со всех сторон бежали к нему знакомые, друзья…
Какая-то женщина расплакалась навзрыд, показывая Шмае балку, где фашисты уничтожили оставшихся в деревне стариков и женщин с детьми. Шмая вздохнул и улыбнулся. Хотя морщины избороздили его лицо, односельчане увидели прежнего веселого и мудрого Шмаю-разбойника.
– А ну-ка, вытрите глаза! Чтоб я больше слез не видел! Все мы воскресли из мертвых. Эти бандиты хотели нас победить. Посмотрели бы вы теперь на этих «победителей!» Не позорьте павших, соседи! Земля осталась нашей? Народ жив? Советская власть жива? Значит, все будет хорошо! Выше голову! У нас плечи крепкие, руки сильные. Не впервые нам начинать сначала. Выпьем, дорогие, и не будем терять времени! Работы нам предстоит уйма!
Киев, 1938-1947
