Таня неподвижно сидела за столом.
Хозяйка явно проявляла признаки нетерпения, но Таня вроде бы и не собиралась уходить. Тогда хозяйка в сердцах сказала:
— Поторапливайся, милая. Мне на работу пора…
Таня подняла на нее глаза. Теперь это был смелый и открытый, чуточку насмешливый взгляд.
— Ну, а как вам тут живется под немцами? — спросила она неожиданно. Жизнь-то налаживается?
Женщину передернуло. Ответила она тоже смелым, вызывающим взглядом, но не было в нем насмешливости — были досада, презрение: вот ты, мол, какова! А прикидываешься полоумной, на жалость берешь. Уж не разведка ли немецкая тебя подослала?
Однако ответ хозяйки прозвучал нарочито равнодушно:
— Нам, простым людям, все едино. Собирайся-ка…
— А как у вас тут партизаны? Действуют?
— Это кто ж такие? Мы про них и не слыхивали.
Хозяйка присела к столу. В упор, пристально, ненавидяще смотрела она теперь на девушку. А Таня вдруг совсем по-девчоночьи выпалила:
— Я про вас все-все знаю. Дочку вашу Машенькой зовут, верно? А вы Екатерина Григорьевна. Привет вам от наших.
— Господи! — охнула хозяйка. — Так вот ты, значит, откуда! Дай разглядеть-то тебя. Ну, говори спасибо, что шуточек твоих мой хозяин не слышал, худо бы тебе пришлось…
— Беженка я, — сморщившись, заговорила Таня. — Из Витебска. Вот и паспорт мой. Видите, в Минске прописана, а до вас в гости пришла.
— Ничего, получается, — одобрительно кивнула Бельская. — Умеешь говорить жалостливо. Но от соседей наших лучше подальше быть: тут все друг дружку знают, как в деревне положено, а любопытных хватает.
Таня вяло согласилась, сразу припомнив рассказы Наташи, как тревожно жилось ей в деревне у Ольги Климантович. Она все сидела за столом, минутами задремывала от усталости, и тогда уже непритворное выражение детского простодушия разливалось по ее круглому обветренному лицу.
— Эх ты, беженка из Витебска… — тихо произнесла Бельская. — Приляг, я постель разберу. Потом что-нибудь придумаем.
Она постелила постель, принесла полный таз воды — помыть ноги. Поставила таз на пол и всплеснула руками — ноги у девушки были в синяках и ссадинах, босые, опухшие, со сбитыми ногтями. Крепкие ладные девичьи ноги, им бы отплясывать сейчас на школьном или студенческом балу, гулять в легких туфельках, осторожно минуя камни да рытвины.
— Господи боже ты мой! — снова ахнула Бельская, хоть и не была она верующей и бога поминала редко. — Да что ж это творится на свете!
Таня не слышала этих слов: глаза у нее слипались, голова сама клонилась к подушке. Бельская осторожно помыла ей ноги, как мыла бы родной дочке, жалостливо приговаривая над каждой ссадинкой, стараясь не сделать больно лишний раз.
Потом тщательно прикрыла черной бумагой окна. Она запомнила вымышленный рассказ «беженки из Витебска» — это могло понадобиться, чтобы отговориться от соседей. Но лучше бы не привлекать ничьего внимания: ведь в Шимкове, как и по всей Белоруссии, чуть ли не на каждом углу висели объявления: «За поимку партизан — награда», «Кто выдаст партизан — получит денежное вознаграждение. За укрывательство — расстрел».
Уходя, Бельская повесила на двери тяжелый замок — как обычно. Думала, что смертельно уставшая девушка вряд ли проснется до ее прихода. Но когда вернулась с поля, повернула ключ в замке и распахнула дверь — Таня сидела в уголке кровати, сжавшись в комок.
— Выспалась, дочка? Отдохнула?
Таня судорожно перевела дыхание: видно, немало передумала, пережила за эти часы, сидя взаперти в чужом доме. Полоса света лежала на полу значит, Таня подходила к окну, возможно, пыталась даже открыть его, но рамы были накрепко запечатаны, их так и не выставляли летом, да и вылезать через окно на улицу было бы небезопасно.
— Я пойду, Екатерина Григорьевна, — сказала Таня. — Так что же мне передать нашим?
— Никуда ты не пойдешь на ночь глядя. Ночуй сегодня у нас, придут муж с дочкой, поужинаем. И знай: во всем, в чем нужно, поможем. Приходи в любое время, только поосторожнее, поняла?
— Простите меня, Екатерина Григорьевна. — Таня указала глазами на окно. — Я тут всякое передумала, пока вас не было. Но ведь вы — наша, правда? Вы еще на границе жили, я слышала…
— Да… — негромко отозвалась Бельская, а в памяти ее возникли лица офицеров пограничной заставы, молодые лица солдат, что годами берегли, хранили покой этих рубежей. А ныне рубеж этот проходит через людские сердца, не стерт он, не растоптан вражескими сапогами.
— Думаю, вы нам очень-очень поможете. Не сумели бы вы найти человека, который мог бы информировать нас о перебросках войск противника по железной дороге?
— Нужно подумать, — сказала Бельская. — Люди-то найдутся, да вот много ли они знают? Ты мне дай время…
На другое утро, чуть свет, Таня отправилась в путь. Она хотела незамедлительно передать Андрею содержание разговора с Бельской. Проспав всю ночь, она чувствовала себя не отдохнувшей, а еще более разбитой. Несколько раз прислонялась к дереву, отдыхая, но стискивала зубы и снова шагала и шагала по неровной, ухабистой дороге.
Примерно через неделю она вновь постучала в дверь знакомого домика. На этот раз ее приняла вся семья как старую знакомую. Андрей за это время связался с Москвой, сообщил все, что передала ему Таня. Из Москвы ответили: очень хорошо. Пусть наладит прочные контакты с этой семьей. А контакты уже налаживались сами.
На этот раз Таня объяснила все подробнее:
— Нам необходим верный человек, который сможет собирать сведения о поездах на этом участке дороги. Какой груз они везут, какие воинские части. Сведения нужны каждую пятидневку. Приходить будем или я, или Наташа — это моя помощница, я вас познакомлю.
Торопливо по узким улочкам погруженной во тьму деревни Бельская и Таня прошли к дому Федора Ананьевича Вашкевича, который служил у немцев бухгалтером. Спокойно, даже как-то буднично встретили их в этом доме. Хозяйка поставила перед Таней кружку парного молока, фартуком смахнув со стола пыль и крошки. Казалось, собравшиеся в озаренной слабым светом коптилки комнате люди не задумывались, что каждое произнесенное ими слово — это как смертный приговор для них в глазах фашистов.
Договорились, что раз в пять дней будет приходить к Вашкевичу сама Бельская.
Таня, дожидавшаяся обычно в домике Бельских, всякий раз поражалась исполнительности и точности Вашкевича. Он сообщал все, что только мог узнать, и ни разу не задержал сведений. Однажды, когда Екатерина Григорьевна в который уж раз назвала фамилию Вашкевича, Таню вдруг осенило.
Закрытый листок из записной книжки разведчика! Внутренне упрекнув себя за такую забывчивость, Таня отчасти поняла причину ее: ведь все время речь шла о каком-то бухгалтере, что предложил свои услуги немцам, а со слов Бельской возникала фигура молодого богатыря, смелого и отчаянного парня. И невольно начинало казаться, что тот Федя Вашкевич где-то очень далеко от этих мест мчится навстречу врагу на своем танке или строчит из пулемета в гуще боя, в самом пекле. Что может иметь с ним общего тихий человечек, покорно выполняющий работу для немцев?
Тихий? Покорный? Нет, вряд ли.
— Познакомьте меня с ним получше, — решительно сказала Таня.
Когда в следующий раз она пришла на очередную встречу вместе с Екатериной Григорьевной, Вашкевич был таким же вялым и поникшим, как при первом знакомстве. От Тани не ускользнул недовольный взгляд, брошенный им на Бельскую. Но Бельская шепнула несколько слов, и Вашкевич выпрямился, круто повернулся к Тане, пружинистый, сильный.
— Так ты… Ну, молодчина!
— Ослабла она совсем, — заговорила Бельская, волнуясь и то и дело поправляя платок на голове. —
