— Звоните, — опустившись в кресло, спокойно произнесла Таня. — Я обожду. Можете покричать в окно, там, внизу, иногда проходят патрули.
Зыкова была ошеломлена. Она сидела, поеживаясь под взглядом Тани, бесцеремонно разглядывавшей ее берлинскую, всю из прозрачных кружев, комбинацию, которая выглядывала из-под распахнувшегося нежно-розового халата.
Зыкова боязливо покосилась на окно — должно быть, сообразила, что девушка вряд ли пришла одна. Выдашь ее, а назавтра сама будешь валяться, пробитая партизанской пулей.
— Я никому ничего не сказала, — умоляюще заговорила Зыкова. — И не скажу, только оставьте меня в покое.
Таня покачала головой.
— Мы зря теряем время. Когда я смогу прийти за точным — вы слышите? абсолютно точным графиком.
Зыкова надолго умолкла. Таня не спускала с нее глаз. Молодая женщина съежилась, постарела, увяла.
— Через два дня, — хрипло произнесла Зыкова.
— Что через два дня?
— Приходите через два дня в это же время. — Зыкова смотрела на Таню с тоской и почти неприкрытой завистью. На эту юную девушку, казалось не ведающую страха. — Вы получите точный график, я перепишу. Но дайте слово, что после этого я смогу жить спокойно.
— Неужели вам кажется, что вы сможете когда-нибудь жить спокойно? насмешливо и зло спросила Таня. — Никаких обещаний я вам не даю, кроме одного: приду через два дня. Но знайте: если со мной что- нибудь случится, если вы солжете, вам этого не простят. Кстати, я и сама стреляю без промаха. До встречи!
Осторожно прикрывая за собой дверь, Таня услышала истерические рыдания. Это забилась в истерике Зыкова. А Таня прислонилась к стене в коридоре, не в силах сбросить с себя сверхчеловеческое напряжение этих нескольких минут. Потом она расскажет товарищам о минувшей беседе спокойно, даже с юмором, но они все равно поймут, ценой какого напряжения сил далась ей эта нравственная победа, как нелегок был самый поединок.
Таня вернулась через два дня, и Зыкова, суетясь, уже не требуя никаких обещаний, буквально задыхаясь от волнения и страха, отдала график. На этот раз он был точным. Вскоре Андрей передавал его в Москву, а копии графика, размноженные за несколько часов, были разосланы партизанским соединениям.
Таня пришла к соседке, крепко обняла ее.
— Дорогая, если бы вы слышали, какие слова говорили о вас наши люди!
Женщина, взволнованная до глубины души, смотрела на Таню и не узнавала ее. Еще совсем недавно эта девчушка лишь нащупывала первые связи, искала поддержки у нее, а теперь эта самая Таня приносит ей благодарность. Удивительная девушка, откуда в ней эта спокойная уверенность, эта неутомимость?
Глубоко растроганная, она все же возразила:
— Что ж меня благодарить? У меня, как видишь, не получилось, чуть не подвела всех.
— О, нет, нет! — Таня вспыхнула. — Ведь это вы нашли ее, Зыкову. Кто бы догадался, что такая вот финтифлюшка… Без вас и у меня бы не получилось.
Все были взволнованы в этот вечер. Таня вспоминала, как при ней давали клятву в лесу партизаны, как торжественно и гордо каждый из них подходил к столу, чтобы поставить свою подпись под этой великой и суровой клятвой, и отсвет красного партизанского знамени падал на мужественные лица. Отсвет партизанского знамени согрел комнату одной из партизанских матерей, как их называли, какие были у «людей из леса» во многих уголках Белоруссии.
СОЛДАТ ИЗ ВРАЖЬЕГО СТАНА
Бывший плотник, Костя Сумец сам, казалось, не слишком-то понимал, что и как с ним произошло, отчего он подчинился чужой воле и надел гитлеровскую форму. Затравленный, с тоскливым взглядом, он то и дело искал случая удрать из казармы, погреться в тепле чужой хаты. Он постоянно будто оправдывался, рассказывая о себе.
Ощущение вины, жившее в нем, заставляло верить, что он искренне готов при возможности искупить вину, свалившуюся на него страшным несчастьем.
Зима 1941/42 года, рана, плен…
Через несколько месяцев после того, как Сумец попал в ставший для него ненавистным батальон, его послали работать на железнодорожную станцию — вернее, присматривать за работавшими там железнодорожниками. Как-то, прохаживаясь вдоль пути, он заглянул в кузницу, увидел машинистов, ожидавших отправки в рейсы. Один из них, самый старший, давно распознал в Косте земляка, облаченного во вражеский мундир. На этот раз он глянул исподлобья, с усмешкой, с вызовом и сказал, протянув Косте листок серой бумаги:
— Проверяешь, браток? А вот прочти-ка, больше знать будешь.
В руках у Кости оказалась оперативная сводка Советского Информбюро. После хвастливых гитлеровских реляций, постоянно трубивших про новые победы, Сумец с волнением читал скупые строки о наступлении советских войск. Несколько пар глаз настороженно следили за ним. В кузнице было необычно тихо, когда солдат в фашистской форме попросил шепотом:
— Дайте еще, если можно… Несколько.
Тот же самый машинист протянул пачку листовок.
— Гляди, поосторожнее, — предупредил он сурово.
— Спасибо вам. За доверие спасибо, — горячо отозвался Сумец.
В тот же вечер в казарме он раздал листовки друзьям, а одну из них прилепил мякишем черного хлеба прямо к двери штаба.
Вскоре к нему стремительно подошел командир отделения Сергей Ковалев, вызвал из казармы. Сумец стоял перед командиром, как провинившийся школьник. Губы у него дрожали, но глаза, утратившие привычное виноватое выражение, смотрели упрямо и решительно.
Ковалев с укором покачал головой.
— Впредь таких глупостей не делай, слышишь? Решил себя и других погубить? Я ведь тоже за каждого из вас в ответе, а мне уже обо всем доложили, учти это…
Повернулся и ушел, оставив Костю в полной растерянности. Он ожидал разноса, суровой кары, а это было… Что это было? Предупреждение? Или командир за собственную шкуру испугался? И кто ему обо всем успел доложить — друзья, враги? Те, кто хотел погубить или, наоборот, спасти?
Костя поглядел на двери штаба — листовки как не бывало.
Откуда было знать Косте, что командир отделения давно уже приглядывается к нему, что связан Сергей Ковалев с партизанами?
И все-таки, ничего не зная, Костя невольно заподозрил: не при содействии ли Ковалева проникают в казарму московские газеты «Правда» и «Известия», подпольные листовки?
Хотелось догнать, найти командира, поговорить с ним напрямик, но решимости не хватило.
И опять не знал Костя, не догадывался, что и здесь он не открыл бы своему командиру ничего нового. Один из солдат, скуластый щеголеватый Гришка, несколько дней назад с торжеством сообщил командиру, что нащупал квартиру, где хранятся листовки, а может, и еще что поинтереснее. Выложил листовки в доказательство, назвал приятелей, вместе с которыми ходил к Тамариной соседке. Один из них признался, что листовки брал, но во избежание неприятностей выкинул их в яму и забросал жухлыми листьями. Другой, с ненавистью глядя на Гришку, упорно все отрицал. Тогда Ковалев приказал солдатам молчать, пока он не свяжется с высоким начальством, не выяснит все толком. Мало ли что, возможно, подлавливает их хитрая баба, а они на самих себя подозрение навлекут: зачем по квартирам ходят, дурные записки выискивают? Так что лучше помалкивать, болтовней только напортишь. И ходить на подозрительную квартиру впредь не
