уровень, виртуозно скользя между философичностью и развлекательностью. И как на зло ни имени, ни даты, ни географического ориентира. Лядов достал из транслятора дискету и аккуратно поставил ее на край полки — так ставят любимые фотографии. Он почти физически ощущал потерю. То, что он искал, что явно проглядывало в завязке произведения, автор не успел набрать на клавиатуре, но наверняка продумал. Все исчезло вместе с его вильнувшей линией жизни.
Лядов сидел за длинным столом в конференц-зале, сжимая стакан с давно потеплевшим соком, и неподвижно глядел сквозь столешницу. На всем этаже горел яркий свет. В голове иголкой по заезженной пластинке разматывалась последняя неоконченная глава, натыкалась на «я медленно обернулся» и вновь прыгала в начало. Надо было как-то отвязаться от прилипчивого видения.
Он с удивлением посмотрел на стакан с соком. Поднялся и заказал бутылку вина. Того самого, что они пили на Камее и которое было весьма популярно в XX веке в определенной культурной среде.
Он долго бродил меж стеллажей — ему так и хотелось сказать «у подножия стеллажей», — держа стакан в ладонях, пригубливал терпкое сладкое вино и старался ни о чем не думать. Вино ассоциировалось со всем хорошим, что они повстречали на негостеприимной Камее. Дружба, преодоление настоящих опасностей, настоящая романтика. На мгновение даже почудился запах костра. Как бы пресытившийся симуляторами народ не подался в подобные самоволки.
Лядов прилег на пол, осторожно положив голову на стопку книг. Поставил рядом стакан. Думал, скользя глазами по корешкам еще не читанных, ждущих своей очереди томов. Осталось немного. Штук двести.
Надо сказать, что «отмеченных» рукописей в процентном соотношении было меньше, чем «отмеченных» книг. Многие неизданные авторы грешили сырой логикой произведения, сводящей на нет цельность общего замысла. Вместо пряжи с красивым рисунком получался комок разноцветных нитей. Такие произведения Лядов не «слышал», едва начав читать. Чтобы удостовериться, представляет книга ценность для проекта или нет, приходилось читать целиком. Сверкнувшие было находки терялись за неожиданными, совершенно ненужными поворотами сюжета, которые в свою очередь так же не имели логического развития. Несколько рукописей пришлось отвергнуть, хотя у авторов имелся потенциал, который Лядов называл изотропным. Надо было просто подольше посидеть над рукописью и никуда не торопиться, дабы авторское ощущение выбрало одно русло, застыло конкретной отливкой, а не растеклось наспех шлепнутым блином.
Одна отвергнутая рукопись особенно врезалась в память, но по причинам иного плана. Написанная простым карандашом в амбарной книге скотником совхоза «За коммуну!» деревни Забабахино, вещь брала за живое. Страницы были прожжены во многих местах, испещрены кругами от донышек мокрых сосудов, на полях наряду с рисунками звездолетов и женских профилей, чужой, не авторской рукой были написаны матерные слова и нарисованы рожицы чертей, а некоторые слова в тексте той же чужой рукой были перечеркнуты и заменены на народно-альтернативные. Рассказывалось в этом произведении о том, как зловредные замудяне с Сатурна решили похитить орденоносную свиноматку с целью коварно изменить ее генетический, код, дабы после захватить Землю, проникнув в тела людей через шашлык. Почти воплощенный бесчеловечный замысел рухнул, когда санэпидстанция нагрянула с проверкой в придорожное кафе, где жарилась первая партия генетически измененного шашлыка. Никто дьявольского жаркого отведать не успел, так как кафе было немедленно закрыто в связи с вопиющими нарушениями норм гигиены, невзирая на попытку хозяина кафе дать взятку. Короче, Землю спасла антисанитария и верность служебному долгу.
Лядов нащупал бокал, приподнял голову, хлебнул вина и улегся снова.
Профессиональные авторы писали более гладко, но иногда за плохо пригнанными эпизодами Лядов видел крепко свинченный каркас, который видеть совсем не полагалось. То ли автор спешил, то ли разочаровался в сюжете, но уже не мог остановиться — договор ли с издательством над ним висел, либо писать стало привычкой.
Допив вино, Лядов уснул прямо на полу, свернувшись калачиком, сунув ладони под мышки, со стопкой книг под головой.
Утром он с удивлением обнаружил, что помнит большие куски, даже целые главы из прочитанных книг. Не загромождая память, тексты легко появлялись откуда-то, стоило подумать о произведении или авторе. Это было очень удобно. Лядова не занимала мысль, откуда пришло такое умение. Возможно, сказалось долгое нахождение среди книг, или, быть может, события последнего безумного месяца включили какие-то скрытые ресурсы, или с памятью произошло что-то иное — ему это было не важно.
Отныне он мог мгновенно сравнивать весьма пространные куски текстов, искать пропущенные в первом прочтении смысловые слои, почти не обращаясь к бумажным страницам. Сложный маршрут прогулок по этажу в лабиринте сплошных книжных полок оборачивался молниеносным перечитыванием сотен томов. Он не мог дословно цитировать всю книгу, конечно, но чем качественнее был текст, тем четче вырисовывалось облако образов и смыслов. Каждому произведению была присуща своя уникальная форма.
Понемногу между отдельными, совершенно не связанными ничем произведениями — авторы могли жить в разных столетиях на разных континентах — начали появляться тонкие связующие нити. Данный факт очень заинтересовал Лядова, но пока было не ясно, что с этим можно сделать.
Он не мог сказать, что хочет разобраться в произошедшем на Камее. Больше это походило на прежнее увлечение стариной, к которому он относился совершенно некритично. Просто делал то, что нравилось делать. Однако сейчас цель стала конкретной, а средства гораздо более овеществленными. Тысячи настоящих древних книг и тем более рукописей вызывали громадный эффект присутствия. Ему даже не приходилось прилагать усилия, чтобы почувствовать себя в прошлом. Факт нахождения на космической лаборатории — если не заходить в рубку и ангар с выключенными киберами — был недоказуем. Стандартные для любого времени коридоры и комнаты, типовые деревянные стеллажи, а в них книги. Более — ничего.
Прошла еще неделя. Прежде идеально ровные ряды книг давно превратились в полуразрушенные брустверы. На полках зияли пустоты, словно их глодало ненасытное время. Теперь сотни книг лежали на полу, разложенные по темам стопками, пирамидами, веерами, «паровозиками», лежали по одной, раскрытые текстом вверх, текстом вниз, нафаршированные за-кдадками, сориентированные по сторонам света. И с каждым днем свободного места для ходьбы оставалось все меньше. Лядов аккуратно огибал книжные сталагмиты, перешагивал книжные валы и пригорки. В кажущемся хаосе у него была четкая система, ориентироваться в ней было легко. Книги группировались по темам, авторам, и по «отмеченности». Лядов изменил первоначальную систему, которую стеллармены предложили Роману вместе со списком книг. Тот расклад был слишком простым: по темам и годам. Сюжетно-тематически перевес был на стороне космоса и контактов с иными цивилизациями. Лядов не знал, результат ли это действительной литературной тенденции в XX веке, либо выборка была сделана стелларменами сознательно. Далее шли параллельные миры и путешествия во времени. Искусственный разум и искусственная реальность. Утопия и новый человек. Парапсихология и реинкарнация.
В новой лядовской системе даже во взаиморасположении тематических групп книг на этаже была своя логика. Охватывая внутренним зрением тысячи томов, которые карабкались под потолок, расплескивались у подножий стеллажей и разбегались по полу, Лядов видел в них больше, чем крупнейшее собрание сочинений в фантастическом жанре. Иногда из смысловых облаков и образов книг, как из валунов и кирпичей, туманным холмом, выше становясь призрачной башней, во многом недостроенной, с провалами в стенах, но уже с вполне узнаваемым силуэтом, и даже где-то в далекой зыбкой высоте с чем-то похожим на развевающееся знамя с неразличимым символом, иногда перед ним возникало здание древней фантастики во всей своей красе.
Лядов не обманывал себя. Даже прочитай всю фантастику, он не стал бы универсальным знатоком жанра, ведь искал он исключительно свое и не фиксировался на сотнях других идей. То, что он ищет, в эпоху, когда жил неизвестный автор-провидец, вряд ли казалось окружающим чем-то из ряда вон выходящим. В те времена все, что отличалось от пейзажа за окном, нарекалось фантастикой. Будь то божественное прозрение, гениальный просчет тенденций, крепкая работа ремесленника или поток графомана. Найти труднее, чем спрятать. Особенно если это бриллиант в куче битого стекла.
Лядов не спеша двинулся привычным маршрутом. Каждый корешок он давно узнавал «в лицо». Узнавание мгновенно вызывало в памяти первую фразу произведения.
«В тот день с утра было очень жарко и солнечно».
«На космодромах трава не растет».
