постоянно отстают, что драться приходится за большие села и малые хутора, за каждую высотку, рощицу, выселок, за каждую реку и речку.
…Бой за хутор Малую Токмачку складывался странно. Случилось так, что мы, минометчики, оказывались впереди наступающих эскадронов. А тут появились танки. И быть бы нам под гусеницами, если бы не подоспели и дружно не ударили по танкам наши друзья-пушкари. Но самое главное, что в такой обстановке, когда по батарее били и пехота, и танки, потери мы понесли ничтожно малые. Были убиты два сержанта из нового пополнения — Иван Васильевич Куликов и Иван Степанович Шуваев. Впрочем, во время боя был убит только Куликов, а Шуваев погиб уже после боя, когда батарейцы перекуривали. А произошло это так.
Еще не остывшие от боя и потрясенные гибелью Куликова, я, Рыбалкин, Комаров, Шуваев и Алексей Куликов (брат погибшего) группой сидели на бруствере окопа, дымили «козьими ножками» и устало перебрасывались словами о закончившемся бое. Вдруг раздался резкий шлепок и снарядный визг. Все оглянулись.
— Никого не задело? — спросил Рыбалкин.
— Вроде никого. А где Шуваев?
Иван Шуваев лежал на дне окопа. Мы подняли его. Он оказался мертв. Голова его была снесена болванкой танкового снаряда.
В стычке за хутор Малый Кормчик погибли совсем юные лейтенанты-сабельники Владимир Иванов и Георгий Чергинцев. Этих ребят я знал. Они дружили с Михаилом Тарасенко и изредка наведывались на батарею.
Родом оба они из Матвеева Кургана, того самого, возле которого мы топтались весной и не могли его взять и к которому вернулись на исходе лета. И как же хотелось ребятам побывать в родном селе, когда оно, многострадальное, наконец-то было освобождено. Но обстоятельства сложились так, что встретиться с отчим домом в те дни не удалось. Тогда они попросили командира эскадрона, что если им доведется погибнуть близ родных мест, то они хотели бы быть похороненными возле Саур-Могилы. Разговор этот дошел до заместителя командира полка по политчасти А. Я. Ковальчука. Антон Яковлевич вызвал лейтенантов и, что называется, вправил им мозги за похоронные настроения.
Но вот случись же такое: оба лейтенанта погибли в одном бою и в одночасье — 13 сентября 1943 года. Надо отдать должное Антону Яковлевичу: он не забыл просьбу молодых офицеров и тела их отправил на пулеметной тачанке за сто двадцать километров. Их захоронили на высоте рядом с Саур-Могилой и поставили памятничек. Еще весной я много был наслышан о Саур-Могиле — памятнике древности и героического украинского эпоса. Саур-Могила вошла в легенды, народные думы, песни.
От бомбежек, в конных и пеших атаках при освобождении хуторов и сел полк нес ощутимые потери в людях и лошадях. Очень заметно убывали сабельные эскадроны. И хотя прошло совсем мало времени с начала боев, полку требовалась передышка, чтобы вновь пополниться людьми. Такую передышку нам дали. Мы заняли села, недавно нами освобожденные: Большой и Малый Токмаки.
В один из дней, впервые за всю войну, наш полк навестил армейский ансамбль песни и пляски. Концерт устроили в саду, под яблонями. Но не повезло ни нам, зрителям, ни артистам. Концерт был в самом разгаре, когда прозвучала команда:
— Воздух!
Укрыть или хотя бы рассредоточить в считаные минуты огромное количество людей, собранных вместе, сразу невозможно. Решено было продолжать концерт, авось пронесет. Не пронесло. Бомбы посыпались на село, на яблоневый сад. Одна из бомб упала недалеко от «театра». Артисты не пострадали. А вот зрителям перепало. Из нашей батареи была тяжело ранена сестричка Женя Порхалуп. Эту восемнадцатилетнюю девушку, украинку из-под Винницы, любили все батарейцы. Как бы ни трудно приходилось казакам в боях и глубоких рейдах — недели, месяцы в седле и на колесах, — Женя никогда не просила себе поблажки. Она всегда знала свое солдатское место. Юная казачка бывала иногда грубоватой и резкой — это к не в меру ретивым ухажерам — и по-сестрински, по-матерински ласковой и нежной — к раненым. Для всех она была сестричкой. Своевременной помощью многим казакам спасла жизнь. На маршах была терпеливой, в бою храброй и по-женски слабой и жалостливой, когда кто-то погибал. Отправив Женю в госпиталь, батарейцы долгое время ходили, словно в воду опущенные. И вспоминали, где, когда и кому Женя оказывала помощь. Вспоминал и Ата Чариев…
На фронте постоянно горькое соседствует с чем-то веселым и смешным. На Кальмиусе, где мы едва только заняли позицию, с казаком Атой Чариевым, туркменом по национальности, произошел такой случай. С вечера он не полез ни в окоп, где слишком тесно, ни в землянку с ее спертым воздухом, тяжелым запахом немытых тел и вонью портянок. Казак расположился на вольном воздухе у минометного ровика. На землю постелил плащ-палатку, под голову пристроил ящик с минами, укрылся шинелью.
На рассвете противник сделал на батарею короткий артналет. Я выскочил из землянки сразу же после первых разрывов и увидел, что один из снарядов угодил в минометный дворик. Оттуда взметнулся столб дыма и огня. Сознание обожгло тревогой. Побежал к дворику. Прямым попаданием разбит миномет. Взрывной волной расшвыряло во все стороны штабель ящиков. Кто-то из расчета засыпан песком в окопе. Один казак лежит распластанным за бруствером ровика. По тревоге я поднял несколько человек, чтобы скорее откопать засыпанных казаков. К тому, что лежал за бруствером, подбежала сестричка. Она опустилась возле казака на коленки и стала переворачивать его на бок. И вдруг сердитый голос казака:
— Что ты, девка, делаешь со мной?
— Ты… живой? — растерянно спросила Женя.
— А ты разве не видишь? — Чариев блаженно потянулся, хрустнул суставами, сказал: — Ах, какой хороший сон я видел. Свою Туркмению. Кишлак… А что случилось?
— Да поднимись ты, соня, погляди.
Чариев поднялся, поглядел. На его лбу выступила испарина. В десятке шагов от него валялся разбитый миномет. Ящик, который он клал под голову, лежал далеко в стороне, его выбило взрывной волной, а мины раскидало. Удивление и испуг казака сменились огорчением, хотя и напускным.
— Ты пошто, девка, сон не дала доглядеть? Хороший был сон…
Что-что, а поспать Ата Чариев любил. Спать он мог под обстрелом, спать он мог на коне во время марша. Зная эту слабость Чариева, казаки частенько подшучивали над ним. Бывало, расстегнут на ходу подпругу, седло постепенно съедет с коня и упадет. Вместе с седлом упадет и Ата Чариев. И… не проснется.
Полк пополнялся. Пополнялась и моя батарея. Командир второго эскадрона старший лейтенант Захаров передал мне в батарею Василия Шабельникова, минометчика по специальности. Личностью Шабельников стал приметной. В свои девятнадцать лет он походил на двенадцати-тринадцатилетнего подростка. Даже ребячьи черты на лице еще не изросли, не изгладились. Великоватая, не по голове, кубанка постоянно сползала Василию на глаза. Не вышел казак и ростом. С винтовку был, да и то если брать без штыка. Мужчина в сто пятьдесят сантиметров. Батарейцы поставили Василия рядом с Яковом Синебоком, и смех всех взял: своей головой казачок едва доставал до пояса Синебоку. Даже всегда серьезный и сдержанный на шутки Яков развеселился. Глянув сверху вниз, он рассмеялся:
— Ты видкеля такий… недомерок?
Но мал золотник, да дорог. До прихода в батарею, в эскадроне, Василий Шабельников не раз ходил в атаки. Об одной из них, первой, и о своем командире сабельного взвода младшем лейтенанте Савченко через много лет после войны с душевной теплотой Василий напишет мне: «Моему командиру было лет под пятьдесят. Невысокий ростом, коренастый, седой, он поражал нас песнями. Младший лейтенант до самозабвения любил петь украинские песни. На больших и малых привалах, во время перекуров, в любую свободную минуту (да что свободную — всегда!) без песни он не обходился. И даже в бою его не оставляла песня.
Помню 8 сентября 1943 года. Утром своим эскадроном мы заняли оборону на реке Кальмиусе. Стали вести наблюдение за противником и готовиться к наступлению. Скоро последовала команда: „Приготовиться к атаке!“ Минут через пять под командованием Савченко мы поднялись и, открыв ураганный огонь по фашистам, пошли вперед. Наш командир взвода, на ходу стреляя из автомата, громко запел „Посеяла огирочки“.
Немцы не выдержали яростной атаки, побежали. Казаки проскочили окопы гитлеровцев, а мы, человек
