Сказать, что послы подневольных татарам народов чувствовали себя в Золотой Орде спокойно и вольготно, — значит сильно погрешить против истины. Поэтому к престолу султана приезжали мужественные люди, наделенные умом и хитростью, — сочетание весьма и весьма редкое, ибо хитрый, как правило, не отмечен умом, а умному хитрить ни к чему — он и так свое возьмет.
Но эти два противоречивых свойства вполне уживались в характере Семена Мелика, потомка хазарской кочевой знати. Еще при нашествии татаро-монголов в 1237 году предок Семена Гарун-Мелик бежал на Русь. Бежал, потому что Бату-хан безжалостно и планомерно истреблял всю половецкую и остатки хазарской знати, подданные которой издавна кочевали в прикаспийских и причерноморских степях. Русские дремучие леса укрыли беглецов. Гарун-Мелик погиб на реке Сити[55], защищая свою новую родину. После страшного погрома не скоро восстал из пепла стольный град Северо- Восточной Руси — Владимир-на-Клязьме. А незаметная ранее Москва выдвинулась в число главных городов полоненной многострадальной Руси. И прижился здесь род Гаруна-Мелика: сыновья его, внуки и правнуки женились на русских боярышнях. Но жгучая хазарская кровь продолжала бурлить в потомках. Были они горбоносыми, с черными пронзительными глазами, сухими статью и скорыми на ногу. Мужчины любили быстрых, неукротимых коней, женщины — беспредельную волю. Семен Мелик унаследовал все эти качества предков и, будучи верным сыном Руси, страстно и мужественно сражался за нее. Мало того, лихой наездник и хитроумный воевода почти не жил в Москве около жены и детей, а с отрядом таких же сорвиголов охранял южные пределы растущего Московского государства.
Дважды Семен Мелик бывал в Сарае ал-Джедиде. Один раз начальником охраны посла Василия Вельяминова; во второй — при боярине Акинфии Федоровиче Шубе. И вот теперь он сам боярин и посол великого князя Московского и Владимирского Дмитрия Ивановича.
Ежегодную дань от Руси привез Семен Мелик властителю царства татарского...
Сейчас русский посол был в гостях у епископа христианской православной епархии[56] в Золотой Орде архиерея Иоанна. Богатое подворье благочинного владыки раскинулось в западной части татарской столицы, возле соборного храма Христа Спасителя.
Много русских невольников в поте лица и полном бесправии работали на Орду. Все же если раб в большинстве случаев был ограничен свободой, то молиться ему по вере своей никто не мешал. Мало того, все правители степной империи, начиная с Бату-хана, всячески поощряли деятельность Русской православной церкви, которая даже подати не платила захватчикам. Единственное условие ставили они: все молитвы русских священнослужителей должны были начинаться с просьбы к Богу о даровании здоровья, могущества и «многие лета» главному насильнику — султану золотоордынскому и его кровавым подручным. Церковь, гибкая в своей политике непротивления злу, легко пошла на это условие. Этим она очень помогла татаро-монголам множество лет держать русский народ в ордынской кабале... Наряду с мечетями во всех крупных татарских городах стояли православные храмы — духовная утеха несчастных русских невольников...
Престарелый епископ с жадностью расспрашивал Семена Мелика о далекой родине, где не был он вот уже без малого двадцать лет.
— Поведай, сын мой, крепко ли стоит Москва наша — опора православия?
— Непоколебимо! — ответил посол. — Почитай, уж десять лет, как Кремль стеной белокаменной обнесен. Сам Ольгерд[57] трижды зубы об него обломал.
— Помню, как злобой кипел тогдашний царь татарский Булатка[58]. Грозился за ту стену каменную, кою без его ведома построили, всю Русь попалить огнем. С ратью великой на Москву двинулся. Да не дошел — побили его православные русичи возле Нижнего Новгорода. А Булатка в Сарай уж не вернулся: Мамайка его где-то устерег и голову отрезал. Потом уж смирились татары с московской вольностью. Да и не до стены им нашей было. Свара: цари в то время тут так часто сменялись, что и имен-то я их всех не припомню. Иной раз неделя пройдет, а на престоле уж новый царь татарский уселся.
— А нынешний как? — спросил Семен.
— Алим-царь по тутошним временам давно правит: больше года. Норовом не злой, худого о нем не скажу. Коней добрых любит. Да ведь ты виделся с ним?
— Виделся. Одарил меня царь татарский Алим тысячью серебряных монет за доблесть на поле брани. Только на что они мне? Возьми их, владыка, на откуп русских невольников. Прибавь к тем деньгам[59], кои князь Димитрий Иоаннович да купцы-доброхоты дали.
— Всевышний не забудет твоих деяний, — перекрестил посла епископ. — Выкуплю, сколько смогу, людей русских у бусурман. Только... — Иоанн вздохнул тяжело, — дорого нынче полонянник стоит. Татарва теперь с Русской земли их мало берет: князья соболями да серебром откупаются.
— Сколько же за невольника просят?
— За триста денег крепкого мужика сторговать можно.
— М-да-а! А кони?
— Добрый конь агарянский дорог, цены не сложишь.
— А все же?
— Бывает, и тысячу ихними дирхемами[60] отваливают.
— А ежели простая лошадь, для пахоты?
— Таких тут немного. Татары, даже нищие, землю не пашут. Этим руссы-невольники занимаются да булгары камские, хлебушек растят для притеснителей своих... Однако ж пятьдесят дирхемов тягло стоит.
— Две лошади за невольника?! Ого! — быстро подсчитал Семен Мелик.
— Истинно так, — подтвердил епископ. — Скажи, сын мой, а что ты царю татарскому дарить будешь помимо дани московской? Что прислал с тобой великий князь наш Димитрий Иоаннович?
— Ты сказывал, владыка, царь Алим коней любит. Жаль, нет у меня коня доброго.
— О скакуне потом поговорим...
— Прислал великий князь царю Алиму кафтан из царьградской парчи, подбитой собольими хвостами...
— Добрый подарок, — отметил Иоанн. — А что женкам царским?
— Кольца да серьги, ожерелья да браслеты — поделки немецких и русских умельцев.
— Всем одинаково?
— Великий князь не велел различать. Всем Сенькам по серьгам, — пошутил Семен.
— Великий князь Димитрий Иоаннович далече. Ему из Москвы не видать, что тут творится.
— Потому он и велел советов твоих слушаться.
— То-то... Есть у царя Алима женка любимая. Зейнаб зовут. Не проста умом, ох не проста. Она дочь Мамая...
— Того самого?
— Да, того самого Мамая, коего вся Орда страшится. А Зейнаб слушает сам царь Алим. Так что...
— Тогда... — Семен развел руками. — Надо бы ей что-нибудь такое... А где взять?
— Я промыслил о том. Тут, в соседней горнице, купец агарянский дожидается.
— Так зови его, владыка!
Епископ позвонил в серебряный колокольчик. Вошел служка. Иоанн распорядился.
Араб, кланяясь, вошел и остановился у двери.
— Подойди ближе, Асхат, — пригласил Иоанн. — Кажи товар свой.
Торговец оглянулся, шепнул что-то и вошел в горницу. За ним следовал рослый раб в рваном чапане[61] и с бронзовой серьгой в левом ухе.
«Чистый цыган, — подумал о нем Семен Мелик. — Конокрад, наверное...»
* Чапaн — стеганый длиннополый халат.
Невольник держал в руках большой кожаный мешок.
— Развяжи! — приказал купец.
Асхат долго, со знанием дела раскладывал перед знатными покупателями свой товар. Были тут восточные поделки из драгоценных камней, сверкающая китайская ткань, кривые арабские сабли, кинжалы в ножнах, усыпанных алмазами, бирюзой и иной самоцветной зернью.
Взыграла в Семене Мелике древняя хазарская кровь, черные глаза вспыхнули огнем, руки дрогнули:
