За добрым ковшом медвяной браги молодой воевода был хмур и задумчив. Товарищи никогда его таким не видали. И только Святич понимал друга.
— Выбрось ее из головы, Летко, — вполголоса увещевал сотский удалого наездника и воина. — Эти бабы — змеиное отродье. Берегись их, коль беды не ведаешь. А Альбида к тому ж чуждой крови да и мужняя жена. Ежели уж так приспичило, найдем мы тебе красу-девицу, поглядишь — глаза ослепнут! Отринь грусть-тоску от сердца молодецкого! Нам ли горе горевать, лучше в поле полевать! Нам дева красная — стрелка каленая, а кум-побратим — добрый меч-кладенец! Расскажи лучше, каково там, в Итиль-граде козарском?
— А где подворье Ольгерда? — спросил Летко.
— Быть в гости желаешь? — поморщился Святич, задетый тем, что друг, оказывается, и не слушал его. — Не советую быть на подворье варяжском. В пасть волку лезешь.
— Поеду! Не твоя печаль.
— Гляди, коль так. Дело хозяйское. Тогда и яз с тобой.
— Возьмите и меня, друзи, — попросился застенчивый Тука. — На случай чего втроем способнее будет отмахнуться.
— Ну, а я еще с десятком богатуров неподалеку буду, — поддержал Туку чернобородый Абалгузи- пехлеван.
— Спаси бог, братие, — поблагодарил друзей Летко. — Только ни к чему сие. Кто меня тронет, когда грозное имя Святослава-князя — надежный хранитель мой!
— Так-то оно так. Но все же... Береженый в огне не горит и в воде не тонет, ему и яд тайный нипочем! — Святич засмеялся. — А потом, мне за княжецким столом гульнуть страсть как охота. Аль тебе жалко варяжских разносолов?
— Мне што. Поедем. И ты, Тука, будь с нами. Мыслю, и Абулгас-богатырь тож лишним не будет...
Узнав в княж-тереме, кто такой встреченный им забияка, Ольгерд приветствовал Летку и его друзей на нижней ступеньке крыльца своего терема. Во дворе по обеим сторонам дорожки стояли, словно в почетном карауле, вооруженные варяги, каждый подняв в приветствии правую руку. Летко, обычно пренебрегавший роскошью, на этот раз изменил себе. Даже щеголеватый Абалгузи-пехлеван зацокал от восхищения языком, увидев друга в блестящем наряде. Рубаха алого шелка облегала ладное сухое тело молодого воеводы; синие хазарские шаровары, расшитые серебром и жемчугом, заправлены в красные сафьяновые сапоги; на широком боевом поясе, украшенном крупными рубинами, висит кривая дамасская сабля — дивный подарок Хаджи-Хасана; на голове — высокая шапка из золотистого каракуля; а длинный до пят голубой плащ-корзно застегнут у шеи большой жемчужной пряжкой, цена которой — косяк кобылиц!
Конь-араб, черный как ночь — только бабки белые да звезда во лбу — принес русича. Варяги алчно прищурились, узрев этакое чудо, которое им доводилось видеть только разве у великих властителей Востока. Украшен чудо-конь был столь же ярко, как сам всадник. Султан из перьев черной цапли брызгал голубоватыми алмазными искрами, узда с широкими поводьями зеленела изумрудами, хазарское седло с высокой передней лукой украшено серебром и слоновой костью; широкие стремена тронуты искусной золотой вязью.
— Кто это? — шептались варяги.
— Наверное, брат короля Святослава...
— Нет! Это один из его ярлов.
— Откуда у него такие богатства?
— Он недавно вернулся из столицы Хазар-хана. Говорят, этот ярл оказал большую услугу эмиру Бухары и самому Святославу. За это осыпан милостями и того и другого.
— У него на шее две гривны: золотая и серебряная. Это тоже за услуги? — скептически отозвался варяг, днем ощутивший на себе могучую силу Святича.
— Ошибаешься, Ингвард. Гривны король Святослав дает только за ратную доблесть. Два года тому ярл Летко, тогда еще простой вестфальдинг[97], зарубил в открытом поле трех печенегов и упредил короля россов о нашествии Хазар-хана. За то отмечен серебром. Тогда же он спас от смерти ярла Вольдемара, сына короля Святослава. За то отмечен золотом.
— Такой маленький ростом и слабый с виду, а столь славен? — изумился Ингвард.
— Мал кинжал, да в добром бою ему цены нет! — ответил его собеседник русской поговоркой. — А что до доблести, то я не желал бы иметь его своим врагом. Он ловок, как куница, и стремителен, как молот Тора[98].
Между тем знатный русс вместе со своими рослыми товарищами ступил в дом.
Большая зала-гридница, которая открылась сразу же за порогом, была украшена по-северному скудно: только оружие да доспехи висели на бревенчатых стенах. И Летко Волчий Хвост мог бы там показаться драгоценным камнем в груде простых булыжников... Но во главе стола, в кресле с прямой высокой спинкой, сидела Она, и свет на мгновение померк в глазах удалого разведчика. Альбида, как в прошлый раз, улыбнулась, и улыбка ее, отсвеченная яркой белизной жемчужных зубов, была задорной и зовущей. Одета она, в отличие от конунга Ольгерда, была ярко, хотя рисунок платья, узор на нем, изящная шапочка на беловолосой головке повторяли суровые линии ее холодной родины. Глядя на фею студеного моря, человек невольно ощущал запах соленых волн и шумящий грохот неистового прибоя, когда пенные брызги свинцово-тяжелой воды достигают острых вершин серых неприветливых скал. И было в норманнке — в глазах и облике ее — то чуждое, что чуждо руссу в обычаях варягов: свирепость и беспощадность, тщательно скрытые в кажущейся женской наивности. И это чуждое, как сама беда, привлекало на край бездонной пропасти, волновало кровь и притягивало ощущением необычного.
Сегодня жизнь Летки стала вдруг созвучна этим понятиям, и смятенная натура его устремилась навстречу опасности, как бабочка-ночница стремится к пламени светильника для того только, чтобы опалить свои крылья в безжалостном огне...
Любовь! Разве она не этот гибельный полет в неизвестность и блаженство? К сожалению, гибель свою в пламени любви мы постигаем потом, когда крылья уже спалило огнем и мы вынуждены ползать по черной земле, опустошенные и разочарованные.
— Ярл Летко! — услышал воевода голос Ольгерда. — Займи место, достойное тебя. Здесь! — Конунг указал на скамью рядом со своим креслом.
Суровый властитель Севера великую честь оказал руссу, посадив его на место, которое обычно отдавалось самым близким и доблестным его сподвижникам. Следующим за Леткой на скамье расположился длинноусый варяг в синем плаще. Черты его лица были грубы, словно секирой вырублены: вислый горбатый нос казался клином, загнанным между водянистых глаз неумелой рукой, кустистые брови сошлись у переносицы и придавали лицу норманна облик рассерженного сыча, длинные седые волосы воина перехвачены на лбу серебряным обручем. Варяг хмурился, кривил тонкие морщинистые губы: он был недоволен, что посадили его на второе место, позади русса, и не желал скрывать этого. Варяга звали ярл Олав.
Летко Волчий Хвост на мгновение перехватил взгляд сердитого норманна, усмехнулся, и вдруг на душе его стало тепло и спокойно. Русс без смущения глянул в лицо прекрасной северянки раз, другой и уже не мог оторваться.
Теперь уже смутилась она. Красавица, сердито нахмурясь, отвела взгляд, и щеки ее мгновенно наполнились вишневым жаром.
Пока гости рассаживались по чину, хозяин стоял прямо и твердо, подобно дикой сосне на голом северном утесе.
Когда места были заняты, Ольгерд хлопнул ладонями, и двенадцать рабов, по четверо на поднос, внесли целиком зажаренные туши кабанов. Мясо дымилось жаром. По железным вертелам, воткнутым в каждую тушу со всех сторон, сочился и шипел огненный жир. Пахнуло запахом богатырской еды, и широкие ноздри варягов вожделенно шевельнулись.
Еще двенадцать рабов внесли три огромные бадьи с медовухой. И мясо и брага были расставлены так, чтобы каждый из гостей мог, не вставая, дотянуться до них. На каждой бадье снаружи висело по шесть серебряных ковшей. Их как раз хватало всем гостям.
Плечистый невольник-грек вошел в горницу через боковую дверь, держа в вытянутых руках ковш-
