Не видя ее лица, Алонсо чувствовал ее запах. Запах высохшего пота, ночи, пережитого ужаса…
— Альдонса, какое сегодня число?
— Двадцать шестое.
Алонсо улыбнулся.
Тело еще не до конца слушается, еще тяжелое, онемевшее, как бы не свое. Но голова — своя. Чисто и ясно в голове, и спокойно, как в летнем небе.
— У нас мало времени, — он поднимал свое тело, как поднимают крюками тушу павшего мула. Он знал, что стоит преодолеть первое сопротивление мышц и сухожилий, перетерпеть первое головокружение, а дальше будет легче. — Уже двадцать шестое: осталось два дня. Росинанта подковали? Где Фелиса?
— Прячется, — отозвалась Альдонса после паузы. — Росинанта подковали, Фелиса прячется.
— Ерунда, — в его голосе обнаружилось привычное, здоровое раздражение. — Двадцать шестое. Осталось два дня! Подумать только… Где мои сапоги? Где одежда? Где Фелиса? Почему она не приготовила завтрак?
— Завтрак приготовил Панса, — сказала Альдонса. — Твоя одежда перед тобой, на стуле…
Он замер, глядя прямо перед собой невидящими глазами:
— А где это письмо?!
Алонсо кинулся ворошить одежду. Обыскивать карманы…
— Где письмо? Где оно? С деньгами?
— Оно у Пансы, — ровным голосом отозвалась Альдонса.
— Да? Я хочу узнать… а кто все-таки заказал… кто заплатил за меня. Вот черт, ну почему меня интересует такая ерунда?! Так мало времени, так много дел — и вот эта ерунда. Я хочу это знать, Альдонса. Кто хотел свести меня с ума?
Альдонса молчала.
Тяжело переваливаясь с ноги на ногу — ступни были, как деревянные, — он подошел к окну и отдернул занавеску.
И, когда глаза притерпелись к нахлынувшему солнцу, увидел наконец, что Альдонса вовсе не сидит у кровати, как ему показалось вначале, что она стоит на коленях, и лицо ее — словно воск.
— Что ты? Альдонса! Почему ты на коленях? Вставай…
Только расширившиеся зрачки выдали ее боль, когда она попыталась подняться. Отвергла его помощь, встала сама, двинулась к двери.
В дверях чуть не упала. Ухватилась за притолоку.
Она сказала себе: если всю ночь вот так простоять на коленях у его кровати — помешательство минует его. Кажется, уже через несколько часов ночного бдения у нее не было ног. Только тупая саднящая боль.
Алонсо метался, стонал сквозь зубы и бормотал неразборчиво не то мольбы, не то угрозы. Альдонса стояла, как коленопреклоненное надгробие, готовая не сходить с места и год, и два, или до смерти.
Потом Алонсо понемногу успокоился. На тумбочке догорала свечка, Альдонса видела, как лицо мужа разглаживается, как забытье переходит в сон. За окном стихали цикады — пришел рассвет, но шторы были плотно задернуты, и только тонкие лучики, ползущие по выщербленному полу, напоминали Альдонсе о времени.
Алонсо пошевелился.
Открыл глаза.
В первую секунду ее поразил бессмысленный, как у младенца, взгляд: мертвели, наливались сединой волосы у нее на висках. Длинная секунда потного смрадного ужаса…
— Альдонса? — выговорили его запекшиеся губы.
Ужас все еще жил в ней. Трясся в каждой жилочке.
— Альдонса, какое сегодня число?
Она закрыла сухие глаза:
— Двадцать шестое.
Он улыбнулся. Ни дать ни взять мальчишка, проснувшийся рано утром в день своих именин.
— У нас мало времени… Уже двадцать шестое… Осталось два дня… Росинанта подковали? Где Фелиса?
Вот и все, сказала себе Альдонса. Не надо гневить Бога. Он действительно уйдет. Ничего не изменилось, он здоров…
— Прячется… Росинанта подковали, Фелиса прячется…
— Ерунда… Два дня! Подумать только… Где мои сапоги? Где одежда? Где Фелиса? Почему она не приготовила завтрак?
Все как прежде, подумала Альдонса. И усмехнулась — мысленно, потому что улыбаться по- настоящему было больно губам.
— Завтрак приготовил Панса. Твоя одежда перед тобой, на стуле…
Он вдруг замер, будто прислушиваясь:
— А где это письмо? Альдонса, где?!
Кинулся ворошить одежду. Обыскивать карманы.
— Где письмо? Где оно? С деньгами?
— Оно у Пансы, — ровным голосом отозвалась Альдонса.
— Да? Я хочу узнать… а кто все-таки заказал… кто заплатил за меня. Вот черт, ну почему меня интересует такая ерунда?! Так мало времени, так много дел — и вот эта ерунда… Я хочу это знать, Альдонса. Кто хотел свести меня с ума?
Он выбрался из постели и проковылял к окну. Ой, не надо света, успела подумать Альдонса.
Ударило солнце. Альдонса спрятала лицо. Предстояло встать с колен, а ей не хотелось подниматься при свете. В присутствии мужа.
— Что ты, Альдонса? Почему ты на коленях? Вставай!
Злость придала ей сил. Рывок…
Собственно, ничего страшного. Главное теперь — удержать равновесие. Если ноги от колен — чужие чулки, набитые песком…
В дверях она все-таки упала.
— …Я говорил с этим, который Панчитин отчим. Час назад говорил. По-свойски, — Санчо, ухмыляясь, потер правый бок, которому, признаться, здорово досталось от кулаков неуемного пьяницы. — Так верите ли, господин мой, пообещал мне, собака такая, что падчерицу свою больше пальцем не тронет. Ни в жисть. Языком хоть что твори, а руки при себе оставь. Так что не волнуйтесь, с Панчитой все улажено, девочка хорошая, живая такая, ух, глазищи! Говорю: пойдешь за меня замуж? А она засмущалась, покраснела, как яблочко. Эх. У нас в селе тоже был такой, как напьется, давай жену мутузить… Так дед мой, царство ему небесное, головатый был старикан, присоветовал ей сзади под юбку кирпич приспособить. Тот-то, драчун, на пинки был скор. Так дал ей пинка, сломал палец на ноге, охромел… и все. Любились, как голуби, до старости.
Санчо говорил, не умолкая, стараясь держаться поближе к двери. Чтобы сразу, как только сеньор Алонсо задумает высказать все, что о продажном оруженосце думает, сразу наружу, верхом на Серого и вскачь со двора.
Санчо не раз и не два собирался улизнуть вместе с Серым. И только стыд пока удерживал его — сбежать сейчас означало окончательно втоптать в грязь честь славной семьи Панса.
— Что ты под дверью околачиваешься? — спросил наконец сеньор Алонсо. — Иди сюда… Сядь.
Санчо засуетился:
— У нас в селе еще так говорят — вы бы сели, чтобы полы не висели. Я тут постою, ладно?
Алонсо посмотрел ему в глаза.
Взгляд был тяжелый, но нестрашный. Того презрения, которого так опасался Санчо, того отвращения, которого он, конечно же, был сейчас достоин, в глазах хозяина не наблюдалось.
Подошел. Нащупал седалищем самый край лавки.
