времени оставалось до его смерти. С его сестрой я познакомился раньше, в Риге; она была женой Валентина Пикуля, у которого я изредка бывал.
Сейчас я удивляюсь: почему во время наездов в Москву у меня не возникало чувства оторванности от центра русской фантастики, желания находиться поближе к нему? Ведь такое чувство было бы для провинциала естественным. Вероятно, срабатывал своего рода инстинкт самосохранения. Я уже знал за собой слабость, свойственную, впрочем, не только мне: легко подчиняться влиянию языково- стилистической манеры авторов, которые мне нравились. Я всячески старался избежать такого подчинения; в частности, собираясь начать какую-то новую вещь, заблаговременно переставал читать книги таких писателей. А будь у меня возможность общаться с ними лично, в том числе и с лучшими из наших фантастов, освободиться от их влияния было бы куда труднее. Не уверен, конечно, что и так это удавалось всегда; но все же в отдалении от них было намного легче говорить своим голосом.
…Пока книжка выходила, я, воодушевленный успехом, принялся за рассказы. Правда, наступил вынужденный перерыв: пришлось полежать в больнице с инсультом. Но мне и тут повезло: я попал в отделение, где врачом, среди прочих, был мой хороший приятель. Впрочем, моих коллег по редакции, вскоре пришедших узнать, как дела, доктор не обнадежил: сказал, что им, похоже, надо скидываться на веночек. Я этого не знал и стал благополучно выздоравливать. Потом он признался мне, что поначалу заподозрил аневризму сосуда — а это означало, что, не успев зажить, он прорвется снова (именно так умер мой сосед по палате, восемнадцатилетний грузчик, с виду здоровый, как молодой бычок). В конце концов мы с доктором согласились на версии, что то был результат осложнения после гриппа. С той поры я продолжаю работать без такого рода приключений (тьфу, тьфу, тьфу и стучу по дереву). Эта хвороба меня настигла, когда я сделал очередной шаг в карьере: был назначен в журнале заместителем главного. Ситуация повторилась, с той только приятной разницей, что наш главный, живой и здоровый, был переведен на пост главного редактора журнала «Звайгзне». Произошла очередная передвижка: заместитель стал наконец главным, а меня посадили на его место. Было и еще приятное: пока я лежал в больнице, ребята (во главе с тем же Айком, нашим, кроме прочего, секретарем парторганизации) ходили в ЦК и выбили для меня комнату. Так что отпала надобность ездить ночевать в Елгаву.
Освободившееся время пошло на литературу. Я написал несколько рассказов, из которых со временем составились сборники «Черные журавли», «Люди и корабли», «Исток». В республике я стал как бы монополистом на фантастику. А написанную в ту же пору повесть «Спутник «Шаг вперед» я предложил «Искателю», как до того и рассказ «Черные журавли», и эти вещи тоже были там опубликованы. (Позже я эту повесть расширил, и она вышла книжкой под названием «Люди Приземелья». Эту книжку я не люблю, да и многие говорят, что журнальный вариант был лучше.)
Дела шли как будто бы наилучшим образом. Но я чувствовал все большую неудовлетворенность.
Началось это вскоре после того, как я стал заместителем главного. То есть почувствовал себя руководителем. Мне стало казаться, что мой шеф слишком уж перестраховывается, не позволяет нам даже того, что казалось мне в тех условиях возможным. Во времена Хрущева трудно было заранее сказать, к чему может привести тот или иной шаг: к одобрению или полному разгрому. Я считал, что нужно рисковать, и ставил в номер материалы поострее. Никто не возражал, но когда приходила верстка, я с изумлением видел, что на этом месте стоит совершенно другой текст — безопасный. Замену делал главный — ни слова не говоря мне, наверное, чтобы не ранить моего самолюбия. Но это было полбеды, а вторая половина заключалась в том, что материалы для замены он брал из своего стола, куда попадали главным образом статьи слабые, над которыми в лучшем случае надо было еще работать. Раз, другой, третий — и я начал всерьез думать о том, не пора ли искать новую работу.
Подвернулось неплохое вроде бы предложение. Собкор «Комсомолки» уходил главным редактором в «Советскую молодежь» и принялся сватать меня на освобождавшееся место. Почему — не знаю: с комсомолом у меня особой дружбы не водилось. Все же предложение показалось мне заманчивым, и я поехал в Москву представляться. Там посомневались — мне было уже почти тридцать четыре года, многовато вроде бы, — но решили попробовать. Договорились, что я, не уходя пока из журнала, начну работать и для них.
Из этого, однако, ничего не получилось.
Шла весна 1963 года. В Москве состоялось Всесоюзное совещание творческой интеллигенции, на котором Никита Сергеевич с подачи своих советников громил молодое творческое поколение — тех, кого потом стали называть шестидесятниками. Как обычно в таких случаях, последовали «оргвыводы»; сняли с работы многих, в том числе и главных редакторов. В Латвии снимать было вроде не за что, однако действия Москвы всегда служили для республиканского начальства примером для подражания, воспринимались, как команда «Делай, как я!» Поснимали кое-кого и у нас, и, в числе прочих — главного редактора газеты «Литература ун максла» («максла» — по-латышски искусство). Газета была органом всех творческих союзов республики и представляла собой скучное, академического толка издание со скромным тиражом, приносившее издательству немалые убытки. И вот меня нежданно-негаданно вызвали в ЦК и предложили пойти туда главным редактором.
Было, над чем подумать. Независимо от качества, газета была «святая святых» латышской интеллигенции. Послать туда русского, и мало того, даже не местного уроженца, а приезжего, было со стороны ЦК оплеухой, и не очень дружеской. Я с самого начала представлял, как меня там встретят: мордой об стол — и сознавал, что для того имелись все основания. И без того уже велось немало разговоров о русификации латышской культуры, хотя я и тогда считал, и сейчас продолжаю, что ничего подобного не происходило, да и установки такой не давалось. Конечно, следили за политической линией, но этого в России было куда больше, в республиках же формула «Искусство национальное по форме, социалистическое по содержанию» оставалась в силе… Словом, спокойнее было бы поблагодарить руководство за доверие и отказаться.
Я поблагодарил — и согласился. Меня охватил азарт: захотелось сделать газету популярной, читаемой не только узким кругом специалистов, и кроме всего прочего — прибыльной.
В мае 1963-го я приступил к работе. Было нелегко, особенно первый год. Бывшего главного оставили моим заместителем. Затеянных мною перемен не одобрял никто. В ЦК завотделом пропаганды говорил мне: «Не увлекайтесь реформами!» В Союзе писателей упрекали в том, что газета потеряла солидность (я уменьшил ее формат вдвое, сделав похожей на выходившую тогда в Москве газету «Неделя», стал менять и содержание — от академического к более живому, актуальному). Редакция меня поддерживала; думаю, не потому, что внутренне соглашалась, но по свойственной латышам привычке повиноваться. Потом понемногу все стали понимать задачу, как понимал ее я: сделать газету интересной для массового латышского читателя. Поняли и то, что я эти интересы знаю и учитываю. Когда газету в киосках стали раскупать в первые же часы после выхода, когда ее стали читать в трамваях и троллейбусах, стало ясно, что мы побеждаем. А творческие союзы — прежде всего их молодые члены, мои сверстники — стали нашими сторонниками, когда увидели, что для газеты исчезла категория «неприкасаемых», стали появляться острые статьи авторов, которых прежде публиковать избегали. Латышские «шестидесятники» посчитали меня своим — как оно, по сути, и было.
Все эти дела заставили на время забыть о фантастике. Я понимал, что в газете времени у меня не очень много, согласно бытовавшей тогда формуле: вновь назначенному руководителю на первый год все прощается, на второй — его ругают, на третий — подыскивают замену. И я старался побольше успеть там, а не за своим домашним столом. Сборники рассказов, уже упомянутые раньше, выходили, правда, именно в эти годы, но все было написано еще в журнальные времена. Сейчас времени хватало лишь на то, чтобы записывать возникавшие порой замыслы, часть которых реализовалась потом, другая — никогда. Правда, работая в газете, одну вещь я все-таки написал. Но не рассказ и не повесть; мне вдруг захотелось попробовать — не получится ли у меня пьеса. Что-то получилось — тоже своего рода фантастика под названием «Открытие Америки», история поэта Христофора Колумба, сочинившего Америку, уверившего короля в ее реальности, но так ее и не открывшего — за него это сделали практики… Долгое время я ее никому не показывал, это была работа для самого себя. В остальном же годы эти прошли для автора вроде бы бесследно, для человека — нет.
Порой приходилось решать достаточно сложные задачи, не имевшие к литературе прямого отношения. Приближался очередной съезд Союза писателей Латвии; на нем ЦК собирался обновить секретариат: считалось, что тогдашние секретари недостаточно последовательно проводят линию партии.
