следствие, появились «технологические» версии будущей России. Идеал фантастов-«технократов» — это мощная, технологически оснащенная Российская Империя, стоящая во главе всего остального мира. Именно стремительное развитие науки и техники, полагали они, позволит России занять лидирующее положение. Вероятно, сами авторы сомневались, что это произойдет в ближайшем будущем, поэтому «русский Золотой век» они предусмотрительно относили как можно дальше во времени.
Самый яркий пример «индустриально-имперской» утопии — это, конечно же, незаконченный роман князя В. Ф. Одоевского «4338 год» (1835). По существу, перед нами первая в России подлинно державная утопия. Россия XLIV века по Одоевскому — это «центр всемирного просвещения», достигший небывалых успехов в науке, технике и культуре, объект подражания для всех других народов. «Мы, китайцы, ныне ударились… в безотчетное подражание иноземцам, — сетует китайский студент, странствующий по Российской Империи.
— Все у нас на русский манер: и платье, и обычаи, и литература; одного у нас нет — русской сметливости… Примечательным штрихом социальной жизни страны является и то, что в правительстве наряду с министрами транспорта, юстиции и т. п. на равных присутствуют философы, поэты, историки, художники, мнение которых авторитетно для российского общества…
В данном контексте нельзя не вспомнить и другую любопытную персону литературной жизни позапрошлого века. Вероятно, нет в истории русской литературы более противоречивой фигуры, нежели Фадей Булгарин. Оценка его творчества и общественной деятельности неоднозначна и сегодня. Но немногие знают, что «Видок Фиглярин» (так окрестил Булгарина А. С. Пушкин) был одним из зачинателей отечественной научной фантастики.
Социальная структура России 2824 года, описанная автором в повести «Правдоподобные небылицы, или Странствия по свету в XXIX веке» (1824), почти не претерпела изменений — все те же короли, купцы, князья, помещики… Разве что введено совместное обучение богатых и бедных детей. Но в результате климатической катастрофы (похоладание в Африке и потепление на Северном полюсе) Россия переместилась в районы Сибири. За счет «природной талантливости» страна сохраняет культурное и научное лидерство.
Право же, как ни относись к нелитературной деятельности Булгарина, но в истории фантастики он смело мог бы запатентовать немало НФ-идей: тут и подводные фермы, и парашютно-десантные войска, и субмарины, и самописцы. Кроме того, именно Булгарин «придумал» акваланг и гидрокостюм. Да вот сами судите: «Они (пловцы — Е.Х.) были одеты в ткани, непроницаемые для воды, на лице имели прозрачные роговые маски с колпаком… По обоим концам висели два кожаные мешка, наполненные воздухом, для дышания под водой посредством трубы». Однако самое примечательное изобретение в будущей России — это деньги, которые изготавливают из… «дубового, соснового и березового дерева». Полагаю, всем очевидна аллюзия?
А вот в другой повести Ф. Булгарина — «Сцена из частной жизни в 2028 году» (1843), также посвященной построению идеального имперско-монархического общества в России, мы обнаружим вот такой примечательный диалог между вельможей и помещиком XXI века: «Помещик: Счастливая Россия. Вельможа: Счастливая от того, что мы, русские, умели воспользоваться нашим счастливым положением и все сокровища, тлевшие в недрах земли, исторгли нашим терпением, любовью к отечественному, прилежанием, учением, промышленностью. Пожалуй, если бы мы не думали о завтрашнем дне и кое-как жили, позволяя иностранцам брать у нас сырые материалы и продавать нам выделанные, то мы навсегда остались бы у них в зависимости и были бы бедными…
Оказывается, полезно иногда заглянуть даже в такие утопии.
Но, вероятно, самый экзотический «имперско-технологический» вариант России предложил в конце позапрошлого века ныне забытый литератор Н. Н. Шелонский, автор романа под незатейливым названием «В мире будущего» (1882). Времена реализованной утопии автор тоже благоразумно отодвинул подальше — в XXIX век. Россия 2891 года — сверхмощная держава, заключившая прочный союз с Францией, но при этом под православными знаменами. Вместе они владеют большей частью Земли. Америка и Великобритания в варианте будущего по Шелонскому — всего лишь страны «третьего мира» — «вот как Китай в наше время». Так и просятся на язык строки из Вячеслава Куприянова: «И Россия опять засыпает /ив ней просыпается русская идея — / будто Америка спит и видит / будто она — Россия».
Перед нами цивилизация с действительно высоким научным потенциалом — побеждена гравитация, люди активно используют сверхэнергию (в которой угадывается атомная), телепатию и телекинез, восстанавливают больной и стареющий организм. Высокотехнологический мир, но — не урбанистический. Напротив, автор искренне считает, что научно-технический прогресс и патриархальный уклад жизни вполне могут сочетаться. Россияне XXIX века отказались от городов, вместо них по земле русской разбросаны усадьбы, отделенные друг от друга возделанными полями и садами. Люди объединились в семьи (кланы) по 300 человек, и на каждую такую семью приходится по 16,4 га земли (каждый в будущем и пахарь, и строитель, и врач). Москва же превратилась в место отдыха, своеобразный парк-заповедник с пальмовыми аллеями. Люди живут в полном довольстве, но в аскетической простоте.
До середины XIX века Россия оставалась страной аграрной, население на 85 процентов состояло из жителей деревни. И, казалось бы, естественно предположить, что первое место в литературе позапрошлого века должны занимать утопии о крестьянском рае. Подобные утопии о стране Муравии, о мужицкой вольнице с молочными реками и кисельными берегами в избытки процветали в народном фольклоре. Но не в литературе. О возможности построения крестьянской утопии еще в первой половине позапрошлого столетия весьма язвительно отозвался И. А. Гончаров в знаменитом «Сне Обломова» (1849). Писатель довел идею построения крестьянского рая до логического завершения.
Бесконечно счастливые жители деревни Обломовки ведут сытый и безмятежный образ жизни. Что же тут плохого? А то, что состояние неизбывного счастья приводит к деградации общества. Обломовцы «плохо верили… душевным тревогам; не принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись, как огня, увлечений страстей; и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от вулканической работы внутреннего, душевного огня, так душа обломовцев мирно, без помехи утопала в мягком теле». «Конвейерное производство» крестьянских версий России началось несколько позже, в 1860–1870 годы. Отмена крепостного права в 1861 году на деле не принесла ожидаемых перемен — ни для крестьян, ни для страны, но сдетонировала утопическую мысль. Чувство вины заставляло многих представителей интеллигенции идти в народники. В этой-то среде и были особенно распространены варианты «реставрации» России по крестьянскому эталону.
«Крестьянские» утописты в большинстве произведений устремляли свой взор не в будущее, а в прошлое — ко временам допетровской Руси, видя идеал в общинном старообрядчестве. Один из характерных символов «раскольнической утопии» — вымышленная деревня Тарбагатай, которую описал в поэме «Дедушка» (1870) Н. А. Некрасов. Поэт с оптимизмом смотрит в будущее освобожденного крестьянства, которое сумеет распорядиться свободой, если будет придерживаться исконной самобытности.
«Чудо я, Саша, видал: / Горсточку русских сослали / В страшную глушь за раскол, / Волю да землю им дали; / Год незаметно прошел — / Едут туда комиссары, / Глядь — уж деревня стоит, / Риги, сараи, амбары! / В кузнице молот стучит, / Мельницу выстроят скоро. / Уж запаслись мужики / Зверем из темного бора, / Рыбой из вольной реки».
Воля-труд-сытость-изобилие-отсутствие государственного контроля — вот составляющие «крестьянской мечты». К слову сказать, неприятие государственной регламентации, пренебрежение детальным описанием государственного строя — вообще отличительная черта русских утопий XVIII–XIX веков.
Как царство суровой, но справедливой старообрядческой общины, существующей в гармонии с природой, рисует российский идеал Н. Н. Златовратский в утопии «Сон счастливого мужика», включенной в
