деньги…
— Зачем? — спросила Улия.
— Я тебе спою, — сказал он.
Улия сидела на чугунном поручне над большой развязкой. Движение текло в десять потоков, один над другим, по мосту, и под мостом, и по тоннелю, проложенному в земле, продуваемому теплым надземным ветром; Улия любила игру движения, любила чувствовать эту площадь во всей ее сложности и безостановочности, она всегда приходила сюда, желая обрести покой.
Сегодня она сидела на чугунном поручне, ей казалось, что глаза светофоров смотрят неодобрительно, но это ее веселило.
Почему-то Парень Саня очень напрягался, когда она пыталась честно отвечать на его вопросы. Поэтому она перестала отвечать, он успокоился, но не совсем. Он привел ее в не очень новый, но и не старинный дом, блочный, с намечающейся усадкой фундамента; нутро дома взволновалось, увидев Улию, однако она не стала говорить с ним, а проскользнула вслед за Саней в низкую ячейку, приспособленную для обитания людвы.
Саня не стал петь. Но она, подумав, решила, что песня может обождать; перед глазами ее снова стелились огни, снова вился ветер и дышал Город, а она, Улия, была счастливейшим его дыханием…
За тонкой стенкой проснулись. Саня сказал: ой, родители. Людва за стенкой не шумела, но в молчании ее Саня чуял недоброе.
На рассвете Саня выпустил ее — без единого слова. Нутро дома поджидало на лавочке у подъезда — сидело старушкой в платке. Нутро блочного дома сказало, что вольные порождения Города не путаются с людвой и что Улия испоганила себя. Улия ничего не сказала несчастному нутру холодного, проседающего блочного дома; через несколько минут она оказалась на чугунном поручне своей любимой площади- развязки и теперь смотрела, как играет, перекатываясь, быстрое бликующее мобильё.
Вот под мостом вспыхнула воспаленная точка. Мобильё столкнулось, людва выскочила наружу, там стояли крик и ругань, площадь подрагивала серой шершавой кожей, терпеливо переваривала аварию; миновали полчаса, потом час, движение все так же катилось в десять потоков, и только осколки стекла под мостом напоминали о затянувшейся ранке…
Веселье Улии, свобода и радость Улии понемногу сменялись пустотой и ожиданием.
Тебя что-то тревожит, предположил Шаплюск.
Ты когда-нибудь присматривался к людве, вопросом на вопрос ответила Улия.
Бесполезное занятие, сказал Шаплюск. Людва хороша, когда ее много и когда она движется. Тогда я чувствую, какая от нее исходит энергия, тогда над ней поднимаются надежды, будто пар, и красиво застревают в проводах… Так весенний поток в радужной пленке бензина пересекает целую улицу и пенно обрушивается в сточный колодец.
Улия поняла, что Шаплюск доволен. Что он сам себе представляется значительным и велеречивым.
И она снисходительно погладила его полусмытое объявление.
Нутро блочного дома спряталось, завидев ее.
Улия села на освобожденное нутром место — на лавочку у подъезда — и стала ждать, глядя на проходящую мимо людву.
Саня пришел в десять вечера. На нем был черный костюм, белая рубашка и съехавший набок галстук; он выглядел усталым и растерянным.
— Ты?!
— Ты обещал мне спеть, — сказала Улия.
— Но я… — Саня опустил руки. — Я думал… слушай, давай отойдем за угол.
Она послушно отошла с ним за серый угол, туда, где рядами стояло спящее мобильё; Саня смутился еще больше.
— Нет, — сказал он, будто сам себе. — Ну что я как трус… Послушай, кто ты такая, откуда ты взялась на мою голову?!
— Что тебя пугает? — спросила она терпеливо. — Я люблю, когда ты поешь. И еще мне нравится, когда ты меня целуешь. Что тут странного?
— Ты ненормальная, — сказал Саня шепотом.
— Если ты не хочешь, я не стану больше приходить, — сказала Улия. — Хотя мне будет грустно. Я бы хотела почаще бывать с тобой.
— Я бы тоже хотел, — признался Саня.
— Так чего же ты боишься?
— Я сказал родителям, что был со Светкой, — сказал Саня. — А Светка позвонила моим родителям и сказала… короче, я поругался с родителями, а Светку видеть не могу и остальную кодлу тоже. Что мне делать?
— Я не понимаю, — сказала Улия. Ей показалось, что в сбивчивых словах Парня слышится смазанное лопотание безличной людвы.
— Скажи, кто ты, — попросил Саня. — Кто бы ты ни была… Сирота, из приюта, без денег, без жилья… только скажи правду.
— Я вольное порождение Города, — сказала Улия.
— Бродяжка? Ты ведь не похожа на бродяжку…
Улия улыбнулась.
— Ты цыганка? Ты меня приворожила, да?
— Пойдем погуляем, — сказала Улия.
Саня тоскливо посмотрел вверх. На торце шестнадцатиэтажного блочного дома не было ни единого окна.
— Я с экзамена! Я второй тур прошел… Я думал — скажу родителям, они хоть подобреют…
— Ты не хочешь идти со мной?
Саня долго смотрел ей в глаза. Улия улыбалась.
— Ты ничегошеньки не понимаешь, — сказал Саня шепотом. — Я же в консу поступаю, это моя жизнь. Я же Светку люблю… любил… Что ты со мной сделала?
— Привет, — сказал Переул.
— Привет, — отозвалась Улия.
— А я видел, как ты с людвой шаталась по подворотням.
— Не с людвой, а с Парнем… И не твое дело.
Переул склонил голову к плечу, разглядывая Улию от макушки до пят; похлопал ладонью по кожаному сиденью:
— Прокатимся?
— Нет, — сказала Улия. И на всякий случай повторила тверже: — Нет.
Переул хмыкнул.
Из ямы перехода потянуло подземным ветром. Едва слышно.
— Не бойся, — сказала Улия. — Я ведь с тобой.
— Ты сумасшедшая, — повторил Саня безнадежно.
— Обычно они тупые, ничего не понимают, только узнают меня… Некоторые откликаются. У некоторых есть имена… Вон там на углу стоит Шаплюск. А через пять от него — Даюванн… У Шаплюска масляной краской написано «…ша плюс К…», у Даюванна было объявление «…даю ванн…», но его давно смыло.
— Слушай, ты сказки писать не пробовала? Классно получается.
— А светофоры зовутся по имени перекрестка. Трехглазые обычно глупее, зато и покладистее. С дополнительной секцией — зануды…
Крышка люка у тротуара приподнялась, оттуда выскользнула приземистая тень и метнулась через дорогу. Звякнул чугун.
Саня встал, пальцы его так впились в руку Улии, что она удивилась.
— Что это?! — спросил Саня, не спросил — пролепетал.
— Не бойся. Они не опускаются слишком низко, туда, где подземный ветер… Они живут под люками,
