— Идите домой, дорогая, — говорю я Джине. Она явно нервничает, и я знаю почему. Он приходит домой в пять тридцать. Никогда его не встречал, зато видел его клеймо на ней и могу рассказать о нем все. Он приходит домой, он работал, как лошадь, на паршивого босса, который превращает его жизнь в ад, и все, что ему нужно — горячий обед на столе, лишь только он переступает порог. Не слишком-то много, верно? Порядочная женщина должна позаботиться о том, чтобы он получил все, принадлежащее ему по праву. Ей следует быть благодарной за такого мужчину, верно ведь? Она старается не говорить о нем, но когда все же заговаривает, вовсе не желает получить ответы на свои незаданные вопросы. Он уже вдолбил ей все ответы. Если она когда-то и имела свои, они давно забыты. Кстати, по какой-то причине она ни разу не назвала его по имени.
— О, ничего страшного, — говорит она, и я слышу, как ее голос чуть дрожит. — Я могу остаться, ничего особенного.
— Вздор, дорогая.
— Вас нельзя оставлять одного. Мне будет не по себе.
Что я могу сказать? И что мне делать? Вышвырнуть ее? Я даже не способен сам снять шляпу, без того, чтобы какой-то прыщ, вроде Ника, не пришел на помощь. Поэтому мы ждем, а старая карга, которая дежурит ночами, все не идет.
Когда древние часы на книжной полке бъют шесть, я наконец говорю:
— Может, вы позвоните в агентство?
Джина хихикает, смущенная, что сама об этом не подумала. Идет на кухню, по дороге поворачивая мое кресло с откидной спинкой, чтобы я мог смотреть телевизор, и сует мне в руку пульт. Зачем только старается? Она знает, что я смотрю чертов ящик, только когда рядом сидит кто-то, кому это интересно. Как в те дни, когда мы с Мэри сидели перед камином, наблюдая, как пляшут искры и обугливаются поленья, в доме прекрасно работало паровое отопление, и еще больше тепла мы получали друг от друга, но она любила игру пламени и меня приучила.
Возвращается расстроенная Джина. В агентстве никто не отвечает: она не знает, что делать, к кому обратиться. Она вскидывает глаза к часам на каминной доске. Десять минут седьмого: она не успеет домой вовремя. Не сможет подготовиться к его приходу. Сделать все, что от нее требуется.
— Послушайте, — начал я, пытаясь вдохнуть хоть какую-то силу в свой голос или хотя бы не перхать при этом, — вы не можете здесь оставаться. Вот что: позвоните преподобному Эмерсону, спросите, может, он знает кого-то из церковной общины, кто согласится посидеть со мной ночь.
Я сопровождаю свои слова самой что ни на есть очаровательной улыбкой.
И немедленно появляется Мэри. Старые мультики мелькают перед моими глазами: самодовольные коты и пухлые мышата, которых так и тянет набедокурить, но их отводит от края пропасти Сама Совесть с крылышками и нимбом. Мой ангел-хранитель ничуть не похож на меня: это копия Мэри.
— О нет, Эндрю Джеймс Соудер. И нечего обольщать женщин своей кривой ухмылочкой! Достаточно того, что ты вечно пользовался ею, чтобы обвести меня вокруг пальца! Разумеется, такого никогда бы не случилось, не имей я глупости влюбиться в тебя: но я не позволю издеваться над Джиной! Ты сам знаешь, у нее и без того бед хватает, так еще и ты ее дурачишь!
Нет смысла объяснять, что теперь у меня всегда кривая улыбка, независимо от обстоятельств, а ее воздействие на дам… что же, по крайней мере я по-прежнему могу заставить их смеяться.
Мэри, исполнив свой долг, исчезла. Остается Джина. Я слышу, как она говорит по телефону на кухне, объясняя ситуацию преподобному Эмерсону или его жене. Возвращается она, сияя от радости.
— Миссис Готчок согласилась прийти. Будет здесь в девять. А теперь мы вас покормим.
Она так рвется угодить! Ни перчинки в характере, ни крошки стали в голосе. Только доброта и терпение. Так чертовски глупа. Мила и глупа, да и молода: неудивительно, что ее муж лупит ее почем зря. Но она считает, что я и об этом не догадываюсь. Ну так вот: я знал обо всем давным-давно. Еще когда была жива Мэри. Я рассказал ей, и Мэри ответила, что нам, возможно, следует что-то предпринять. Что же, и это повод для смеха.
Джина — хорошая девушка. Золотой ребенок, лучшая медсестра/домработница/водитель/сиделка у стариков, которая нам когда-либо попадалась. Когда она появилась у нас, словно кто-то приоткрыл ворота рая, как раз настолько, чтобы дать выскользнуть ангелу. Но дурачок запутался в собственных золотых сандалиях и, свалившись на землю, приземлился на голову. Она желает только добра и хочет делать добро, но каждый раз, когда ее смена кончается, у меня такое чувство, что произойдет чудо, если Джина вернется. Мир старается пережевать ее и выплюнуть, просто так, из чистой подлости, пока она не усвоит, что здесь ей не место. А тут еще этот ублюдок, ее муженек, довершает расправу, обгрызая своими крысиными зубами ее душу.
Что бы случилось, если бы мы вмешались? И кому, спрашивается, следовало пожаловаться? Ее начальству? Полиции? Однажды я провел небольшой эксперимент: отвел Джину в сторону потихоньку от Мэри и сказал, что заметил синяки, фонарь под глазом и гипс на мизинце. Девушка растянула губы, воображая, вероятно, что улыбается, и заверила: мол, ничего страшного, просто она такая растяпа и постоянно попадает в беду.
Я спросил ее, какая именно беда сломала ей мизинец? И она ответила, что нечаянно прищемила его ящиком. Я подождал до завтра и снова спросил. И как только она заявила, что прихлопнула его дверью, саркастически рассмеялся.
Кто, черт побери, сказал, что я не Перри Мейсон[12]?
Джина расстроилась, расплакалась, заявила, что не желает неприятностей, и, может, ей стоит найти работу у людей, не считающих ее лгуньей? Она так и не призналась, что тот подлый хорек сломал ей палец, но все и без того было ясно.
Вот и говорите теперь, что мы с Мэри пальцем о палец не ударили, чтобы ей помочь! После того, как она ни словом не подтвердила наших подозрений?! Два старика… сами знаете, каковы они: не могут отличить реальности от телесюжета и считают, будто персонажи их любимой мыльной оперы существуют в действительности.
Я убедил Мэри не вмешиваться. Она разозлилась, не разговаривала со мной день-другой и дулась весь остаток недели. Как-то, когда мы вместе лежали в постели, она призналась:
— Энди, я подумала и решила: ты прав. Она должна научиться защищать себя, никто другой тут не поможет.
Мэри наклонилась, поцеловала меня, заснула и больше не проснулась. Сердце во сне отказало. Боже, возлюби эту женщину: что за способ оставить последнее слово за собой!
Мы с Джиной ужинаем вместе (ничего особенного, просто спагетти). Пока мы едим, раздается звонок. Джина берет трубку и возвращается к столу с грустным лицом.
— О, мистер Соудер, мне так жаль, — говорит она, смаргивая слезы. — Звонит миссис Рэмзи. Кейт Рэмзи. Говорит, вы ее знаете.
— Малышка Фрэнка Кинни, — киваю я. Теперь я сообразил, что случилось. И пытаюсь принять удивленный вид, когда Джина сообщает новости.
Услышав, что Фрэнк ушел навсегда, я вздыхаю, трясу головой и бормочу:
— Ужас какой! Мы были приятелями.
Уверен, что Джина не думает, будто я слишком равнодушно воспринял известие. Она знает: я был солдатом. Готов жизнью поклясться, она из тех, кто свято верит: солдаты не плачут.
Мы продолжаем ужинать. От соуса у меня начинается изжога. Я рассерженно, словно капризный ребенок, отодвигаю тарелку. Джина уговаривает меня поесть, но аппетит пропал. Не из-за Фрэнка. Просто последнее время я многое вижу по-другому. К чему трудиться? Оттягивать неминуемое? Еще один ужин, еще один вздох, еще одно пробуждение, еще одна осень, перетекшая в еще одну зиму, обреченную смениться весной… зачем? Я дошел до такого состояния, когда единственное, что могу сделать (кроме как занимать место и съедать лишний воздух) — это болтать языком. Да, но что ценного я могу сказать? И найдется ли кто-то, готовый выслушать?
Джина мажет маслом хлеб и пытается заставить меня откусить кусочек. Я дожидаюсь, пока она отвлекается, и запихиваю его в карман вязаного жакета. Довольно большой ломоть итальянского хлеба с хрустящей корочкой, из настоящей пекарни, не из пластикового пакета. Того сорта, что я уплетал раньше за обе щеки, пока Мэри не отбирала под тем предлогом, что я растолстею. «Хорошего человека должно быть
