месяц, отвлекаясь лишь на прогулку с собакой, — признавался Виктор, машинально укладывая редеющие черные прядки поперек головы. — Сейчас я так не могу. Шесть-семь часов такой работы — и я просто падаю перед телевизором, не видя, что там показывают, меня это не интересует. Лишь бы он тарахтел. Но мыслей у меня стало больше. Продолжаю работать над темой Пространства и Времени. Это философская работа. Мне приятно сидеть за столом. Даже не столько писать, сколько читать. Скажем, Платона или Лосева».
Мичуринский участок Виктора располагался за Огурцово (местный аэропорт). Когда «ТУ» или «ИЛы» уходили в небо, от их рева на грядках сами собой закрывались цветы. А если по непогоде рейс отменяли, все равно в предполагаемую минуту взлета цветы привычно закрывались.
Одним писателям все дается от Бога, другим — от Властей.
Виктор Колупаев принадлежал к первым. На знаменитом московском семинаре 1976 года Аркадий Натанович Стругацкий вдруг заявил, что Виктор Колупаев пишет интереснее, чем Рэй Брэдбери. Прозвучало это неожиданно, но Аркадий Натанович говорил всерьез. И даже повторил эти слова в рекомендации, по которой Виктор вступал в Союз писателей.
«Заканчиваю единую теорию поля. Вот только стиля нет научного и не знаю математику…»
Однажды мне пришлось выступать в школе в тот момент, когда приехавший Виктор сидел у меня дома. «А вы знакомы с Колупаевым?» — спросил кто-то. «Он у меня сейчас чай пьет».
В начале перестройки он не понимал, зачем нужен сухой закон. А если нужен, то зачем отлавливать по немногим питейным местам именно интеллигентов? И почему киевляне, сняв фильм по рассказу «На дворе XX век», не только не заплатили ему гонорар, но с какой-то неслыханной наглостью потребовали приглашения всей съемочной группы в Томск? Так сказать, на товарищеский ужин. И почему желание спокойно работать чаще всего принимают за пассивную позицию укрывшегося в окопчике индивидуалиста?
Я не стал ему цитировать М. Булгакова. Рассказал корякскую сказку.
Летел гусь на тундрой. Увидел на берегу озера человека. Сел рядом. Долго смотрел на человека. Ничего в нем не понял и полетел дальше.
Но что за великая тайна?
Почему под выцветшим от жары небом я видел санкт-петербургский кабак? Почему дьяк пьющий петровский ссек ножом ухо человеку, украдкой срезавшему пуговички с его кафтана? «Ты чего? — гундосил человек, размазывая кровь и сопли. И тянул руку: — Вот тебе твои пуговички». — «Ну, тогда вот тебе твое ухо». Почему в сибирскую тайгу, уснувшую под низким стылым небом, в тундру, украшенную траурными деревцами, шли бородатые люди с пищалями — искать носорукого зверя, известного под древним именем мамонт? При чем тут шотландские профсоюзные поэты? Почему все смешалось резко? Почему «Друг космополита» показался сюжетом прошлого?
Горящая Фергана.
Засады на пыльных дорогах.
Абхазия, Приднестровье, Прибалтика.
Грохот шахтерских касок на Горбатом мосту.
Это странно, но именно в Дурмени пришла ко мне первая фраза будущего романа.
«Осенью 1700 года (получается, к началу рассказа лет за двадцать), в северной плоской тундре (в сендухе, по-местному), верстах в ста от Якутского острога, среди занудливых комаров и жалко мекающих олешков, в день, когда Ваньке Крестинину стукнуло семь лет, некий парнишка, сын убивцы и сам давно убивец, хотя по виду и не превзошел десяти-одиннадцати лет, в драке отрубил Ваньке указательный палец на левой руке. Боль не великая, но рука стала походить на недоделанную вилку. И в той же сендухе, ровной и плоской, как стол, под томительное шуршанье осенних бесконечных дождей, старик-шептун, заговаривая Ваньке отрубленный палец, необычно и странно предсказал: жить, Иван, будешь долго, обратишь на себя внимание царствующей особы, полюбишь дикующую, дойдешь до края земли, но жизнь, добавил, проживешь чужую…»
Не знаю, как объяснить, но понятно стало, зачем столько лет я каждую весну прилетал в сухую Среднюю Азию, листал пыльные книги, говорил с людьми, никогда не слышавшими о монахе-убийце, подтверждая этим знаменитую писательскую формулу, выведенную У. Сарояном: рожденный в Гренландии, о ней и будет писать всю жизнь.
Оставалось тогда мне всего ничего: написать двадцать пять листов превосходной прозы. Но ничего невозможного в этом я не видел. Я даже заключительные слова знал.
«И стал он пить». ?
PERSONALIA
Английский писатель Стивен Бакстер родился в 1957 году. Он дебютировал в научной фантастике в 1987 году рассказом «Цветок ксили», а широкая известность пришла к автору после публикации первого романа — «Плот» (1991), напомнившего о грандиозных космогонических фантазиях соотечественника Бакстера, Олафа Стэплдона. Последующие романы цикла о галактической цивилизации ксили — «Бесконечность, подобная времени» (1993), «Поток» (1993), «Кольцо» (1994) и «Вакуумные диаграммы» (1997, Премия имени Филипа Дика) — составили одну из самых «долгих», если говорить о временном диапазоне, историй будущего в современной НФ. Бакстер описывает историю целой Вселенной — от ее рождения около 20 миллиардов лет назад до смерти через 10 миллиардов лет, считая от настоящего времени. Кроме этого знаменитого цикла, перу Бакстера принадлежат и другие сериалы: «Седловина», «Многообразие», «Мамонт».
За неполные полтора десятка лет творческой деятельности писатель опубликовал около 30 романов и более 80 рассказов и повестей. Среди его внесерийных произведений выделяются «паропанковый» (steam-punk) роман «Анти-Лед» (1993), действие которого разворачивается в альтернативной истории, и роман-продолжение «Корабли времени» (1995). Последний принес автору Британскую премию по научной фантастике, Мемориальную премию имени Джона Кэмпбелла и Премию имени Филипа Дика. Вторую Британскую премию по научной фантастике Бакстер получил за рассказ «Птицы войны» (1997), также входящий в его цикл о ксили. Вместе с Артуром Кларком Бакстер написал роман «Свет былого» (2000), с ним же недавно закончил новый роман «Око времени», выход которого планируется на март 2003-го.
«Фантастика всегда связана с жизнью. Нет более актуального и более связанного с жизнью рода литературы, чем фантастика. А в стрессовые исторические эпохи она актуальна вдвойне. Фантастика — это понятие мировоззренческое, и все события, которые происходят в жизни, немедленно отражаются не на реалистической ее части литературы, а на фантастической.
Свойство нашей фантастики — отражать окружающую действительность с помощью своего основного приема, гиперболы. А вот американская фантастика почти всегда строится на конструировании мира: Кларк, Азимов всегда очень тщательно строят несуществующий мир. Русская же фантастика рассказывает только о том, что происходит за окном».
