— Гляди-ка — матросик, полосатый окунек! Каким ветром тебя сюда занесло, братишка? Здесь морей-океанов нет! — насмешливо выкрикнул рыжий, весь усеянный веснушками.
То, что захватившие их люди были не в форме гетманской варты, подсказывало Прохору, что не все так плохо. По-видимому, это был какой-то партизанский отряд — выходит, опасность не такая большая, как он думал раньше.
— Кто ваш командир? Мне нужно с ним срочно поговорить, — потребовал он.
— Гляди-ка, а полосатик тут командовать вздумал! Ты ручонки-то вверх подыми, а то невзначай пульну и сделаю в тебе дырку.
— Я ранен — руку поднять не могу.
— Не поднимешь — пульну, на счет три. Раз, два…
Прохор, превозмогая боль, сделал над собой усилие и поднял обе руки вверх.
— Тихон, тебе только зубоскалить! Давай, вяжи большевичка!
— Мы анархисты.
— А хрен редьки не слаще.
Рыжий Тихон подошел ближе и специально дернул раненую руку Прохора, собираясь ее завернуть. Ужасная боль и нестерпимая ярость охватили Прохора. «Если уж погибать, то с громкой музыкой!» — подумалось ему. Не размышляя, что он делает и для чего, неимоверным усилием сумел выдернуть руку, а Тихона, не ожидавшего сопротивления, мгновенно присев, перекинул через себя. Левой рукой выхватил гранату из кармана штанов, а раненой схватился за кольцо.
— Взорву, гады, к чертовой матери! — заорал он. — Мне терять нечего!
Он взмахнул гранатой, дернул раненой рукой за кольцо, но тугая терка оказалась ей не под силу, и почти неработающие пальцы не смогли сорвать кольцо, а граната уже по инерции летела на землю. Мужики, побросав ружья, попадали, прикрыв голову руками в ожидании взрыва. Прохор, наоборот, схватил ружье Тихона, с трудом удерживая его одной рукой, так как правая почти не действовала. Ему казалось, что в ней пульсирует не кровь, а кипяток.
— Лежать, гады! — вновь заорал Прохор. — Кто подымет голову — отстрелю к чертовой матери!
Заметив, что крайний слева мужик потихоньку тянет винтовку, мгновенно выстрелил — фонтанчик земли возник у самой головы мужика, и тот испуганно отдернул руки от винтовки и замер.
— Это — пристрелка. Второй выстрел — точно в голову! — пообещал Прохор и стал ногами в тяжелых ботинках нещадно лупить лежащего перед ним Тихона.
Тот только успевал прикрываться. Закончив расправу Прохор скомандовал:
— Теперь ползком, по-пластунски, твою мать! — А потом потребовал от ошалевшего от боли и страха Тихона: — Будешь моих гореликов высвобождать от пут! Чуть что не так — тебе каюк, Тихон! Знаешь, что такое каюк?
Прохор не услышал выстрела, только пуля пропела песню смерти возле его головы, но не задела.
— Винтарь на землю положь, полосатик! — раздался сзади негромкий голос, и Прохор увидел, как, казалось, ниоткуда возникает вокруг дома множество вооруженных людей, и понял, что окончательно проиграл, счастье отвернулось от него. Он бросил винтовку на землю, а сам присел на корточки, достал кисет и попытался свернуть самокрутку. Тут на него и налетел обезумевший от злости рыжий Тихон…
Избитого, залитого кровью, его привели к командиру. Среднего роста, коренастый, лет тридцати пяти, в английском френче, аккуратно подстриженный и немало выпивший, тот насмешливо спросил:
— Говорят, ты храбрец изрядный и пули тебя не берут, а только царапают. — Он кивнул на раненую руку Прохора, обмотанную окровавленным бинтом. — Сейчас мы поглядим, так ли это. Про Телля слышал?
— Нет.
— Был такой известный стрелок, из лука бил без промаха. Яблоко на голове пронизывал стрелой. Вот мы с тобой и сыграем в Телля. Моли Бога, чтобы я не промазал и попал в яблоко, а не куда пониже!
Прохору положили на голову яблоко, человек во френче отошел на десяток шагов и, почти не целясь, выстрелил. Пуля прошла чуть в стороне, но Прохор даже не пошевелился, и яблоко осталось на месте.
Человек во френче подошел к нему и рукой сбросил яблоко.
— Молодец — хвалю. Будем знакомиться. Я — Григорьев. — И он протянул Прохору руку.
С тех пор Прохор стал личным телохранителем атамана Григорьева, о котором вскоре заговорило все Причерноморье. Бывший штабс-капитан царской армии, выслужившийся до офицерского чина из солдат, получил звание подполковника от Центральной Рады, затем перешел на сторону Скоропадского, который сделал его полковником. Потом Григорьев переметнулся к повстанцам и стал воевать под Петлюрой, в это время Прохор с ним и познакомился. Но и на этом Григорьев не остановился. Перейдя со своим многотысячным войском на сторону красных, он стал командовать бригадой, а затем дивизией. Под его рукой были десятки тысяч бойцов, орудия, бронепоезда. Однако желание повторить восхождение Наполеона не покидало его. Взяв в кратчайшие сроки Одессу, так что покидающие ее франко-греческие войска не смогли оттуда увезти огромное количество оружия, боеприпасов, амуниции и разной мануфактуры, он приодел свою армию, и она стала напоминать регулярное войско. Он наложил пятимиллионную контрибуцию на буржуазию города, его бойцы по-хозяйски захаживали в многочисленные магазинчики, смертельно пугая их хозяев и приказчиков. Вышедший из подполья городской совет сразу заявил свои права на такой «жирный пирог», возникла конфронтация, и Григорьев после десятидневного пребывания ушел из города. Не из-за того, что испугался совета или решил исполнить приказ командарма — Антонова-Овсеенко, а из-за того, что его армия, занявшись «контрибуциями», поредела — прихватив как можно больше добра, бойцы стали разбредаться по родным селам.
В мае Григорьев поднял мятеж и против советской власти, объединив под своим началом многочисленные крестьянские отряды, и многие красноармейские части стали переходить на его сторону.
Победоносным было наступление в мае, когда казалось: еще немного, и Киев будет взят, и он исполнит свою давнюю тайную мечту — провозгласит себя главным атаманом всей Украины. Но наступил июнь, поражения стали преследовать «головного атамана», и он пошел на военный союз с батьком Махно против «белых и красных», согласившись на верховенство того.
Отношения с батьком никак не складывались — тот был против разгуляй-вольницы, которая царила в войске Григорьева, против погромов и грабежей под видом реквизиций.
В селе Сентово григорьевцы ограбили — крестьянский кооператив, и батько Махно пригласил туда Григорьева для разбирательства. К приезду Григорьева махновцы заняли центр села, вынудив того оставить свои войска на околице. Снаряженные тачанки на узких улочках села, с полным пулеметным расчетом не понравились Прохору, и он сразу высказал свои опасения атаману, просто и лаконично:
— Ловушка это, Николай Александрович. Пока не поздно, надо повернуть назад. Если у Махно есть вопросы, пусть он сам приедет к нам в штаб.
— Проша, что я слышу? Ты — боишься? Да у меня здесь войск в два раза больше, чем у Махно! Да мои орлы в два счета разгромят его армию, стоит только мне бровью двинуть! Не ожидал я от тебя такого. А еще носишь кличку Заговоренный! Забубенный ты после этого, а не Заговоренный! А крестьяне меня любят — я их главный защитник!
Прохор знал упрямый и неукротимый нрав своего командира, который часто впадал в бешенство, любил лесть, а еще любил хвастаться былыми подвигами, особенно разгромом интервентов и взятием Николаева и Одессы. Он частенько преувеличивал количество своих войск и свои возможности, но в чем его нельзя было упрекнуть, так это в личной храбрости. И Григорьев не упускал возможности ее проявить. За это и за «волю и свободу», царившие в частях, а главное, за то, что атаман раздавал большую часть захваченных трофеев бойцам, те его обожали. Сразу после знакомства Прохора с Григорьевым тот не только дал ему свободу, приблизил к себе, но и разрешил взять долю из золотого клада. С тех пор золотая диадема всегда находилась в полевой сумке Прохора, что вызывало насмешки у Григорьева. А Прохор считал диадему своим оберегом и не расставался с ней. Кроме диадемы, у него теперь было много всякого добра, размещавшегося на трех «личных» телегах. И золотишка прибавилось, для этого Прохор имел специальную кожаную сумку, крепящуюся к седлу верного Булата.
На крестьянский сход Григорьев отправился на пулеметной тачанке, посадив рядом с собой
