И на него посыпался град ударов — били кулаками, сапогами, с размаху, вначале нервно и бестолково, куда попало, затем методично и выборочно, заставляя корчиться от боли. Он снова лежал на полу, пытаясь позой младенца в утробе матери защититься от безжалостных ударов в голову, по почкам, печени. Передние зубы вместе со сгустками крови он давно выплюнул, а удары продолжали месить его, словно хозяйка тесто, перед тем как посадить в печь. Когда его тело, отупев от боли, бесчувственное ко всему на свете, бессильно вытянулось на полу, его наконец оставили в покое. Его сознание было далеко, и только малая частичка мозга бодрствовала и не прекращала борьбы. Послушная ей рука дернулась и медленно направилась к карману, где была граната, но не добралась до нее, раздавленная громадным сапогом, будто таракан на подоконнике.
«Хрусь», — это хрустнули косточки фаланг пальцев и застыли, словно в мгновение замерзли.
— Вот гад! Хотел взорвать нас бомбой!
Его потянули волоком за ноги, оставляя кровавый след на полу. Затем под руки стащили по лестнице.
— Спасибо, товарищ Вера. Важного гада-григорьевца с твоей помощью обезвредили. При нем револьвер, бомба и золотишко оказалось. Думал, гад, сбежать к румынским боярам, да не получилось. От трудового народа не сбежишь — он всюду найдет и накажет.
Тут сознание окончательно покинуло Прохора, погрузив в тяжкое небытие. Очнулся он в битком набитой камере, возле его головы был лес ног — в щегольских лаковых и с дегтярным запахом яловых сапогах, легких штиблетах, ботинках, полуботинках и даже в тапочках. Вот эти красные тапочки ему были знакомы, но только он не мог вспомнить — откуда?
«Куда мне, сапожнику, управиться с такой уймой обуви?» — испугался он и попросил:
— Пить… пить…
— Разлегся, как барин, а ему еще пить подавай! — пробасили яловые сапоги.
— Зачем ему пить, если все равно конец? — согласились щегольские сапожки.
— Где ваше человеколюбие?! — разгневались ботинки, но пить не дали.
— Прохор Ефимович, водички пока нет, так что потерпите, — отозвались тапочки знакомым голосом, и Прохор вспомнил все.
— Как ты здесь оказался, Либерман? — прохрипел Прохор.
— По вашей воле — с Васькой вы некультурно обошлись, вот он и привел ко мне чека. Вас не нашли, так меня забрали. Хорошо, что не сильно били. Разорили вы меня, Прохор Ефимович. Все золотишко, богатство мое, забрали, вместе с вашим обручем. Не принес он мне счастья… Здесь бы только живым остаться. — Голос ювелира понизился до шепота. — Все время приводят и уводят. Приводят и уводят… Во дворе автомобиль заводят, чтобы выстрелы не были слышны.
Прохору вспомнилась дикая степь, пытавшийся убежать археолог с золотым обручем за пазухой. И другой археолог, убеждающий, что нельзя брать этот обруч, он накличет несчастье. «Может, и не оберег это был, а наоборот?» Затем в памяти всплыла Фекла, ее большие печальные глаза смотрели на него осуждающе, словно говоря: «Проша, почему ты не поехал домой? Что ты хотел найти? Ведь там все чужие, а здесь — свои. И я тебя так жду!» Наваждение ушло, и он снова оказался в битком набитой вонючей камере, с изувеченным, больным телом. «Еще не конец. Еще повоюем», — твердил себе Прохор, и сумасшедшая жажда жизни на время оживляла его истерзанное тело.
Стоя у расстрельного гаража, слушая неровное тарахтение заведенного мотора грузовичка, которое не могло полностью заглушить доносившиеся изнутри выстрелы, Прохор не верил, что через мгновение мир погаснет и он отправится в небытие. Что его там может ожидать — чаны с кипящей смолой, чем пугала его за непослушание бабка Анисья, или вечная темнота — его не волновало. Он был спокоен, как и раньше в минуты смертельной опасности, которых в его жизни хватало с избытком, по-прежнему веря в благополучный исход даже в этой безнадежной ситуации. Ведь он — Заговоренный!
Приговоренные к смерти раздевались донага, собственноручно раскидывая свою одежду по кучам: верхнюю — в одну, нижнюю — в другую. Они по очереди входили в гараж, длинный, как кишка, чтобы через несколько шагов получить пулю в затылок и свалиться бесформенной грудой. Чекисты спешили разгрузить тюрьму — деникинские войска были уже на подступах к Одессе. На фронт отправили даже расстрельную команду, и теперь ее работу по ночам выполняли сами сотрудники, дежурившие в здании ЧК на бывшей Екатерининской площади.
В эту ночь дежурил Свирид Коржунский, долговязый блондин, нескладный, слегка косноязычный, но очень исполнительный. Именно за это качество его выделил Реденс, отбирая себе сотрудников для «оздоровления» Одесской ЧК. Свирид просмотрел список арестованных и начал составлять расстрельную ведомость. Уничтожению подлежали все арестованные — само нахождение здесь доказывало их вину, вне зависимости от того, за что их взяли. Буржуазия и дворянство уже в силу своего социального статуса и происхождения должны быть уничтожены под корень. Свириду вспомнилась учеба в реальном училище и частые стычки с гимназистами, где чаще всего побеждали последние — сытые, холеные, в добротной одежде. Еще ему вспомнилось, как однажды с ним жестоко обошлись гимназисты — взяв «в плен», вымазали голову зеленой краской. Волосы ссохлись, и керосин не помог — пришлось стричься налысо, и из- за этого к нему надолго прилепились два паршивых прозвища: «Плешивый» и «Зеленый».
Составив ведомость до половины, Свирид выискал в списке арестованных фамилию Либерман и, несмотря на то что очередь того должна была подойти лишь послезавтра — расстреливали не более пятидесяти человек за ночь, — вписал ее. И не из-за того, что Свирид питал какую-то особую ненависть к старому ювелиру, просто он любил все делать аккуратно и был очень предусмотрительным и осторожным человеком. Во время обыска у Либермана некоторые ценности не попали в список изъятых вещей, а остались у Свирида. Он был не первым, кто занимался чем-то подобным, и не последним. Многие делали это не задумываясь и даже чуть ли не в открытую — за что и поплатились после приезда Реденса. Вернув украденные вещи, они отправились на фронт и лишь этим спасли себе жизнь. Надолго ли?
Свирид это проделывал более изощренно — оставив что-либо себе, он, расследуя дело, внушал арестованному надежду, но способствовал лишь отправке его вне очереди в расстрельный гараж. Следующим внеочередником оказался Толмачев Прохор — в этом случае больше значили эмоции, чем корысть. Этот григорьевец сбежал у Свирида из-под носа. Товарищ Сергеев [37] устроил ему разнос за то, что он не догадался взять под наблюдение двери лавки ювелира. Свирид стоял вытянувшись, ни жив ни мертв, уже ощущая себя на фронте.
Четверо конвоиров выводили арестованных из камеры по пять человек, затем подводили к гаражу. Раздевшись, в чем мать родила, те группой отправлялись в гараж, где их ожидал Свирид и второй дежурный — Вихман. С наганами наготове сотрудники ЧК устраивали соревнование по стрельбе на скорость — ведь осужденных было нечетное количество. Побеждал то один, то другой чекист. Неточное попадание в затылок, когда казненный умирал не сразу, считалось промахом. На этот раз лидировал Вихман, опережая товарища по скорости и по точности, из-за чего Свирид нервничал, делал ошибки.
Когда подошла очередь пятерки, в которой были Прохор и Либерман, Вихман неожиданно предложил сделать небольшой перерыв — он захотел сходить в сортир, а уже потом продолжить соревнование. Свирид заволновался, ему вспомнился обыск у Либермана, когда тот тайком протянул ему золотой обруч, сказав, что это очень ценная древняя вещь.
— Пан чекист, этот золотой обруч дороже многих брильянтов из моего магазина — это древняя корона скифов. Возьмите ее себе и помогите мне выжить. Очень вас прошу, пан чекист.
Сейчас эти пятеро голых мужчин молча стояли, прикрывая руками срамные места, думая каждый о своем. Либерман, втупившись в землю, что-то шептал.
Затем он поднял глаза и встретился взглядом со Свиридом. Тот понял, что старый ювелир хочет что- то ему сказать, и подошел к нему.
— Пан чекист, я думаю, что эта корона не принесла счастья ни ему, — он кивнул на Прохора, — ни мне. Не принесет счастья и вам. Избавьтесь от нее — может, ваш Бог и помилосердствует.
— Бога нет! Оставь свою пропаганду. — Свирид оглянулся и увидел торопливо идущего Вихмана. Тот был бледен и взволнован.
— Белые высадили десант и прорвали оборону. Бои уже идут в предместье. Надо быстро драпать, а то вскоре поменяемся с ними местами, — Вихман глянул на голых мужчин.
