неправильно понять».
— Боишься хозяев? — понял по-своему Володя. — Сейчас новое время, я член уездного комитета комсомола и сумею им это доходчиво объяснить.
— Володя, ты мне неинтересен. Ни ты, ни твоя кинобудка. Прошлое сплыло, как пена на бульоне, — взяла ее ложкой и выбросила вон. Прощай, Володя, надеюсь, что мы больше с тобой никогда не увидимся.
Люба пошла прочь, и хотя она не обернулась, но знала, что Володя стоял и смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду.
Перемены в Любе заметила и Роза Генриховна, отреагировав на это по-своему:
— Молодец, девочка. Думаю, что актрисой ты все же станешь — у тебя есть для этого неплохие данные, но ты должна свои способности постоянно развивать. Это как уборка в квартире — надо найти любую затаившуюся «пыль» и избавиться от нее. Кое-что я тебе дала для начала, но этого мало. Осенью пойдешь в пролеткультучилище, а через два года — в институт.
Люба не подпрыгнула от восторга и не бросилась на шею Розе Генриховне, так как снова в ушах прозвучал ее поучающий голос: «Умей справляться с внешним проявлением эмоций. Научись смеяться, когда тебе хочется плакать, и плакать, когда ты готова хохотать. Актриса должна управлять собственными эмоциями и давать волю лишь тем, которые ей требуются по ходу пьесы». Люба, взяв себя в руки, буднично сказала:
— Благодарю, Роза Генриховна. Вы очень добры ко мне.
Роза Генриховна, глядевшая на нее с легкой холодной усмешкой, оценила ее усилия:
— Ты далеко пойдешь, моя девочка. Может, сама судьба направила тебя ко мне, чтобы ты достигла того, к чему стремилась я.
И, развернувшись, она ушла в другую комнату, оставив Любу размышлять над этими словами. Ни разу до этого она не называла ее «моя девочка».
Роза Генриховна никогда не рассказывала ей о себе, о своем прошлом, о том, как она, видная и красивая девушка, наполовину немка, наполовину полька, стала женой Шая Ройтмана, внешне мало подходившего ей. Никто бы не сказал, что они близки по духу. Супруги были подчеркнуто вежливы друг с другом, корректны, спали в одной постели, но по всему было видно, что у каждого из них свой мир.
Как-то Роза Генриховна обронила фразу, заставившую Любу долго раздумывать над ее скрытым смыслом: «Для того чтобы мечта стала реальностью, надо уметь пожертвовать всем. Но для некоторых это слишком высокая цена, и не все готовы ее заплатить. Я отношусь к их числу».
Однажды Любе удалось заглянуть в паспорта Розы Генриховны и ее мужа, и она с удивлением узнала, что они оба 1899 года рождения и родились во Львове. Только Шай Израилевич выглядел гораздо старше своих лет — полный, неуклюжий, с большими залысинами, обещающими в скором времени превратиться в плешь. Роза Генриховна была значительно моложе, двигалась стремительно, у нее была упругая, красивая походка. Люба сосчитала, что родила хозяйка Мишу в тридцать три года — по ее понятиям, в пожилом возрасте.
2
Война началась для Любы незаметно — точнее, она ее проспала, по обыкновению провалившись в сон без сновидений. За завтраком Роза Генриховна была беспокойной, жаловалась, что ночью слышала странные звуки, похожие на далекую канонаду. Шай Израилевич, как всегда, начал над ней подшучивать, мол, она просто перепутала могучую поступь пятилетки с орудийными залпами, а на самом деле это снова перековывают орала на мечи. Шутка была опасная, с политическим подтекстом, и Люба поспешила в кухню. Когда она вернулась, Шай Израилевич уже не улыбался, а Роза Генриховна немного успокоилась, но планируемую поездку на дачу в Боярку они отменили. Лишь в полдень из радиорепродуктора сообщили, что началась война и бомбили пригород, но Люба не испугалась, решив, что это ненадолго.
В первые дни слово «война» проявлялось лишь в ночной светомаскировке и бумажных лентах-крестах на окнах. Люба прикидывала: продлится ли война до следующей весны или закончится раньше, и тогда ей придется лишний раз скрести и мыть окна?
Вдруг всем одновременно понадобилось запастись солью, сахаром, крупой, мукой, и полки магазинов стали быстро пустеть. Начали передавать регулярные сообщения от Совинформбюро о положении на фронтах, и несмотря на внушающие оптимизм рассказы о героических подвигах солдат и офицеров, эти сводки вселяли тревогу — война все ближе подбиралась к Киеву.
Затем по квартирам стал ходить участковый, переписывая жильцов, и Любу, как представителя семьи Ройтман, отправили на три недели на рытье противотанкового рва на Сырце. Работа была тяжелая, но время от времени приезжали нервные военные и кричали, что надо еще быстрее и лучше работать. Правда, кормили сносно. Это был хоть отдаленный, но район Киева — множество частных домов с крошечными огородиками, недалеко — кладбище. Эти места не понравились Любе — слишком мрачно, да еще здесь были глубокие яры, которые использовали как продолжение противотанкового рва.
— Местность знаешь, как называется? — спросил у Любы хулиганистого вида юноша лет шестнадцати, почти ее одногодок. Он на этих работах не перетруждался, часто отлучался перекурить — после от него воняло самосадом.
— Сырец, ну и что? — с вызовом ответила Люба, ей не нравилось, что этот сопляк ее все время задевает.
— Бабий Яр! — Подросток рассмеялся. — Бабы, как сюда попадут, то сразу что-то из-под юбки теряют. Может, пройдемся в ярок? — и он ей подмигнул.
— Дурак! — разозлилась Люба, решив больше с ним не разговаривать и не отвечать на вопросы — все равно он ничего умного не скажет.
Вернулась Люба домой лишь в конце августа и застала своих хозяев решающими все тот же вопрос: «Надо им эвакуироваться или нет?» Шай Израилевич считал, что сделать это надо немедленно — и так много времени потрачено зря. Роза Генриховна говорила на это, что Киев — все равно что мощная крепость, и немцы ее не возьмут. Ведь они уже сунулись и в Боярку, и в Глеваху — но не взяли же. А уедут — останется квартира без присмотра, чем обязательно воспользуются грабители. О ночных налетах был полон слухами Новый рынок, бывший Евбаз[46]. Всезнающие продавцы даже сообщали шепотом, что эти грабители — китайцы. Днем торгуют дешевыми бумажными игрушками и веерами, а ночью собираются в банды.
Шай Израилевич чрезвычайно обрадовался возвращению Любы и по этому случаю достал припрятанную бутылку сладкого шартреза[47]. Как оказалось, то, что домработница вернулась, решило спор в его пользу — они с семьей эвакуируются, а Люба, как прописанная в этой квартире, останется ее охранять и ожидать их возвращения. Началась суматоха подготовки к отъезду. Роза Генриховна, как женщина практичная, вспоминала то об одном, то о другом, что обязательно надо было взять с собой, пока неожиданно они не поняли, что опоздали. Выехать на транспорте из почти полностью окруженного Киева было невозможно, а покидать город пешком — бессмысленно.
— Ничего, побудем при немцах — им тоже надо зубы делать, — оптимистично заявил Шай Израилевич за стопкой вишневой наливки. — В восемнадцатом году они уже были здесь, — так установили порядок: улицы стали чистыми, а бандитов они расстреливали на месте без суда. Культурная, умная нация. Нам чего бояться? В партии мы не состояли, ни в чем таком замешаны не были. У нас даже домработница — не комсомолка. Ничего, через две недели после вступления немцев в город жизнь здесь нормализуется. Даже твой театр откроют.
— Артисты давно эвакуировались. — Роза Генриховна нахмурилась, не разделяя оптимизма мужа.
— Других найдут. Вот Люба — чем плохая артистка? Ты с ней столько месяцев занималась, так что пора выпускать на сцену.
— В наших спорах я всегда упрямо доказывала свою правоту, но сейчас это тот случай, когда я хочу, чтобы ты оказался прав, чтобы при немцах здесь установился порядок и Люба имела возможность стать
