Я сам этого не знаю, подумал он.
Неприятно, что Рекс все не отставал. Вместо того чтобы движением руки отправить его наконец на место, он спросил:
— Задумывался ты, собственно, когда-нибудь, кем хочешь стать?
— Писателем, — сказал Франц.
Рекс оттолкнулся от кафедры, на которую облокачивался. Он выпрямился и уставился на Франца.
Он просто остолбенел, подумал Франц. Вот уж чего он не ожидал. Он думал, я опять ничего не скажу, буду только молча таращиться. Но я ему сказал, что хочу стать писателем, потому что это правда. Не хочу стать никем другим, только писателем.
— А? — спросил Рекс. Это обычное, почти вульгарное «А?» было первым звуком, который он произнес после заявления Франца. Оно слилось с хихиканьем, раздавшимся с некоторых парт. Но он тут же взял себя в руки, решив проявить понимание, благорасположение.
— Что же ты подразумеваешь под словом «писатель»?
Франц поднял и снова опустил плечи.
— Человека, который пишет книги, — ответил он.
Глупый вопрос, подумал он, Рекс считает, что, раз мне всего четырнадцать лет, я не знаю, что такое писатель.
— А какие книги ты хотел бы писать? — спросил Рекс таким тоном, что Франц не понял, обращается тот к подростку, у которого каких только не бывает фантазий, или Рексу и впрямь интересно, что ученик ответит, то есть принимает его всерьез. Вот была б потеха, если бы Рекс принимал меня всерьез!
— Еще не знаю, — ответил Франц.
Когда стану старше, я буду это знать, думал он. В восемнадцать или двадцать лет. Он взвешивал, рассказать ли Рексу, что писал еще маленьким мальчиком, но, конечно, и речи не могло быть о том, чтобы сделать это здесь, перед всем классом. Класс заржет. В отцовском книжном шкафу он нашел издание Шекспира и зачитывался им. Король Генрих Четвертый. Король Ричард Третий. У отца были листы желтоватой линованной канцелярской бумаги, и Франц исписывал их драмами в шекспировском стиле. Сколько лет ему было тогда-восемь, девять или десять? Ходил он еще в начальную школу или уже в первый класс гимназии? Во всяком случае, когда он вспоминал об этих удовольствиях, которым предавался втайне от родителей, от братьев, он любил считать, что был тогда маленьким мальчиком. В конце концов он пришел к убеждению, что надо подождать, пока станет писателем, — писать уже сейчас было бы ребячеством.
— Так, этого ты еще не знаешь, — сказал Рекс одобрительно. — Вполне рассудительный ответ, я даже не ожидал такого от тебя. Надеюсь, ты читаешь хорошие книги. А что ты читаешь особенно охотно?
— Карла Мая, — сказал Франц.
Рекс с отвращением подался назад.
— Ты погубишь свою фантазию! — воскликнул он. — Карл Май — отрава!
То же самое сказал Францу отец, застав его за чтением тома Карла Мая. Он отобрал у него книгу как раз на самом интересном месте — конец Виннету, Францу потребовалось две недели, чтобы достать книгу у соученика и дочитать ее. Он ненавидел тогда отца. «Карл Май — отрава». Да они ничего не смыслят! Он никогда не перестанет читать Карла Мая. Может быть, потом когда-нибудь. Но не теперь.
Рекс был разочарован полученным ответом — а что бы он хотел, чтобы я читал, подумал Франц, уж не Гёте ли, может быть, или Шиллера? — и снова заговорил — холодно, сухо-об отставании Франца в учебе.
— Если ты хочешь стать писателем, — сказал он уже без всяких церемоний, насмешливо повторив название профессии, которую собирается избрать Франц, — тогда я не понимаю, почему ты не даешь себе труда заниматься языками? Латынь! Греческий! Да ты должен всем сердцем любить их. Грамматика! Как может человек стать писателем, если его не интересует грамматика! — Помимо его воли презрение вытеснилось возмущением.
Что это он вдруг распелся о грамматике, подумал Франц, ведь только что он говорил, что не следует верить всему, что написано в грамматике, но речь вовсе не о том, речь о том, что я не хочу учить не только латынь и греческий, а вообще не хочу учиться, к математике у меня нет способностей-ладно, тут ничего не поделаешь, но по немецкому языку, по истории и географии я легко мог бы выжать лучшие отметки, чем эти вечные тройки, из которых не вылезаю, даже на природоведении я клюю носом, хотя старый профессор Буркхардт мне симпатичен и я ему как будто тоже, да что там — игра на скрипке и то не увлекает меня, до чертиков скучно это пиликанье на низких тонах, а мне ведь так хотелось играть на скрипке. Всем сердцем любить? Еще чего. Только не в школе. *
Но почему, почему, почему? Ведь большинство других учат же эту чушь, с легкостью разделываются со своими заданиями, есть, конечно, несколько человек, которые просто тупы, они могут напрягаться сколько угодно, но все равно ничего не добьются, а вот Вернеру Шрётеру вообще не надо ничего учить, он сразу все запоминает, на лету схватывает. И все-таки я мог бы, если бы захотел. Раз они все говорят, это, наверно, так и есть. Но я не хочу. Все они добиваются, потому что хотят. Надо только хотеть чего-то, тогда оно получается. Если же кто-то не хочет, он лентяй, и они правы, я ленив, я сижу как парализованный над домашними заданиями и что-то небрежно малюю или откладываю на вечер и бегу на улицу. В школе скучища, скучища, скучища! Буркхардт единственный, кто иной раз говорит мне: «Кин, опять тебя мечты унесли за окно!»
И сейчас, даже сейчас, после этих ужасных минут экзамена, он отметил про себя, что в окне за спиной Рекса сияет нежно - зеленый, переливающийся белыми и золотыми блестками свет, там, за окном, сейчас тепло, не жарко, а приятно тепло, как бывает в мае, самая подходящая погода, чтобы играть на воле, например, в «жандармы-разбойники». Франц научился с помощью бельевых жердей переноситься через стены задних дворов — разбег, подтягивание, переброс, — но по гимнастике в школе у него двойка, неудовлетворительно. Должно быть, он в этот момент сделал какое-то движение, по которому Рекс понял, что в мыслях своих он где-то далеко от доски, что он отключился от всей этой неприятной проверки его греческого.
— Оставаться на месте! Может быть, ты будешь так добр и поставишь знаки ударения на словах? Мы здесь ничего не делаем наполовину, — поучал он Франца, — в особенности в греческом. Греческие слова без ударений — это было бы… — Он замолчал, не найдя подходящего слова для обозначения чего-то омерзительного, что представляют собой лишенные знаков ударения греческие слова. Затем добавил: — Может быть, ты сумеешь улучшить впечатление, которое произвел на меня, показав, что владеешь хотя бы акцентуацией греческого языка.
Этого еще не хватало, подумал Франц. Когда он повернулся спиной к классу, ярко-зеленый свет погас, доска была черной, грязно-черной, он опять прочитал фразу, утверждающую, что это достойно-восславлять страну; про ударения я и понятия не имею, ни малейшего понятия, — он наугад поставил акут на € в слове etmv, Рекс произнес «мгм», но, когда Франц хотел продолжить, перейти к afjia, он остановил его и сказал:
— На «estin» еще чего-то не хватает.
Чего тут может не хватать, раздумывал Франц, но неустанное глазение на слово ответа не дало, Рекс снова подался к доске и собственноручно поставил перед акутом еще какой-то знак, похожий на повернутый налево полукруг. Теперь на доске было написано — εστιν.
— Знаешь ли ты хотя бы, как называется этот знак? — спросил Рекс и, не получив ответа, сказал:- Spiritus lenis[5]. Это знак придыхания. Так как у греков не было буквы «h», они выражали ее знаком. Но забавно, что, если в слове им «Ь» не требовалось, они должны были выражать это знаком. Так, — сказал он, — а теперь перейдем к «axia».
Поскольку Рекс выделил второй слог, Франц быстро поставил акут на «и». Теперь на очереди были «hade» и «ha», козлиное блеяние, но, прежде чем Франц подступился к проблеме расстановки знаков ударения в словах, звучавших так, будто из-за плеча на него со злорадной ухмылкой глядит древний грек, Рекс опять задержал его.
— Стало быть, слово, которое я тебе сейчас подсказал, звучит не «axia», a «haxia», — сказал он саркастически.
— Ах так, — сказал Франц и поставил только что выученное spiritus lenis на «а» из начального
