— Ты видишь? — настаивала мать.
Он тяжело вздохнул.
— Да это только пока.
— То есть как пока?
— Я как раз хотел собрать.
— А башмаки?
Гжесь посмотрел искоса на грязные ботинки.
— Сейчас возьму.
— Их надо бы почистить. Как по-твоему?
И, не дожидаясь его ответа, она зажгла ночник у постели, а потом погасила верхний свет.
— Не валандайся, Гжесь, — сказала она, выходя. — А то завтра опять не проснешься… И не забудь умыться.
— А в чем же мне спать? — спохватился Гжесь.
— То есть как в чем?
— Ведь ты взяла пижаму в стирку.
Мать соболезнующе покачала головой.
— И ты не знаешь, что в шкафу есть другая, чистая?
Тут у Лукаша страшно забилось сердце. Шкаф! Как мог он забыть о том, что в шкафу — не только его вещи, но и Гжеся. Что же теперь будет? Что произойдет, если Гжесь увидит спрятавшегося лиса? Он, конечно, подымет крик, лис испугается и убежит. Может, предупредить? Но кого? Лукаша взяло сомнение. Кого предупредить: Гжеся или лиса? Кому довериться?
Между тем Гжесь, видимо, принял материнское замечание близко к сердцу, так как, тщательно сложив одежду и постелив постель на ночь, отправился с ботинками в ванную и пропал там. В конце концов Лукаша долгое отсутствие брата начало страшно тревожить. «Что он там делает? Ведь не моет же уши…» Однако он не решался встать с постели и принять какие-нибудь меры. Лежал неподвижно, прижавшись щекой к подушке, но тревога его росла, и он чувствовал, что уши у него не только не хотят остыть, но все сильнее горят, пылают.
Наконец Гжесь вернулся из ванной. На этот раз Лукаш не дал захватить себя врасплох и сумел сделать так, что Гжесь, видя, как он спокойно и ровно дышит, удовлетворился этим явным доказательством сна и, не говоря ни слова, начал снимать рубашку. Лукаш наблюдал за братом из-под опущенных ресниц. «Ах, лис, лис!»— шепнул он беззвучно.
В этот момент Гжесь направился к шкафу. На мгновение остановился перед ним, словно над чем-то напряженно раздумывая, после чего открыл дверцу, потом другую и стал искать на верхней полке, среди белья, пижаму. Лукаш боялся дохнуть. Однако самые страшные опасения его не оправдались: лис не выскочил из шкафа и не бросился бежать без оглядки. Но, что еще удивительней, Гжесь как будто совершенно не замечал спрятавшегося тут же рядом гостя. А так как Гжесь не был бы самим собой, если б сразу нашел нужную вещь, поиски пижамы продолжались довольно долго. Лукаш прекрасно знал, что обе пижамы — и его и Гжеся — лежат сверху на второй полке. Он уже хотел было сказать об этом, чтоб положить конец опасно затянувшейся ситуации, но неожиданно вздрогнул, словно его вдруг опалило огнем. Дело в том, что помимо света, падавшего от ночника у постели Гжеся, в глубине шкафа вдруг ярко вспыхнуло знакомое золотистое, нежное-нежное и дивно-таинственное сияние. Это было так прекрасно, что Лукаш сразу забыл о всех своих тревогах и почувствовал прилив безграничного счастья, обезволивающего восторга, словно бы и в нем неожиданно вспыхнула заря, подобная этой.
Потом, уже в потемках, после того как Гжесь погасил свет, Лукаш долго еще лежал, переполненный до кончиков пальцев этим безмолвным и в то же время каким-то непостижимо певучим светом. Он вдруг почувствовал потребность хоть частичкой этого счастья с кем-нибудь поделиться — и притом не откладывая, сейчас же. Он поднял голову и позвал вполголоса:
— Гжесь!
Брат пошевелился, под ним скрипнула кровать.
— Ты все не спишь?
Голос Гжеся звучал отнюдь не поощрительно. Но Лукаша это ничуть не обескуражило.
— Гжесь, скажи…
— Спи.
— Ты когда-нибудь видел золотого лиса?
— Что, что?
— Золотого лиса.
— Что — золотого лиса?
— Видел когда-нибудь?
Гжесь сел на кровати.
— Ты что, спятил? Нету никаких золотых лисов.
— А вот и есть.
— Где же это? Кто-то наговорил тебе всякой ерунды. Лисы бывают такие, как у нас, обыкновенные, рыжие — или еще серебряные и голубые; но у голубых такая шерсть только летом, а зимой они белые.
Лукаш в темноте снисходительно улыбнулся.
— А я видел золотого.
— Лиса?
— Лиса.
— Где?
— Видел. Весь золотой. И хвост у него золотой.
— Врешь! — рассердился Гжесь. — Не мог ты видеть золотого лиса.
— А вот мог.
Упрямо-победоносный тон малыша заставил Гжеся понять, что он незаметно дал себя вовлечь в дискуссию, не совсем подобающую для его старшинства. Это было крайне досадно.
— Послушай, — промолвил он, стиснув зубы, — не зли меня. Если ты сию же секунду не перестанешь валять дурака и не заснешь…
— То что? — крикнул Лукаш.
— Увидишь.
— Что ты мне сделаешь?
— Отлуплю как следует, сопляк! — загремел Гжесь, окончательно выведенный из равновесия. — Понятно?
Воцарилась тишина. И вдруг среди нее раздался слегка приглушенный, но все-таки очень ясный и отчетливый голос Лукаша:
— Ты не видел золотого лиса? А я видел.
Гжесь моментально вскочил на ноги и, размахнувшись, запустил в глубь комнаты подушкой. Но прежде чем он, вслед за артиллерийским снарядом, успел сам налететь на Лукаша, тот скрылся под одеяло, да так хитро свернувшись калачиком, что сразу, при первом штурме атакующий в потемках не нашел его. Вскоре, однако, раздавшийся из-под одеяла тонкий писк Лукаша известил о том, что Гжесь добрался-таки до своей жертвы. Через мгновение на постели заклубилось, закипело, и стремительный ход событий начал складываться явно не в пользу Лукаша, — как вдруг дверь отворилась, и царившую в комнате тьму рассеял свет из коридора. На пороге стоял отец.
— Что тут делается? — вполголоса спросил он. — Что вы вытворяете?
Гжеся как ветром сдуло. В мгновение ока он был уже у себя в кровати. С не меньшей быстротой Лукаш юркнул под одеяло. Все это произошло так молниеносно и почти бесшумно, что менее наметанный глаз, чем отцовский, счел бы совершившееся игрой воображения.
Но отец спросил по-деловому:
— Ну-с?
Гжесь, всклокоченный и страшно красный, беспокойно заморгал своими длинными ресницами.
— Лукаш не дает мне спать.
— Лукаш?
