— Что ж ты не идешь завтракать?
— Я иду, — ответил Лукаш.
— Иди скорей! А почему ты такой красный?
Лукаш почувствовал, что горячий румянец залил ему все лицо до корней волос и даже шею. Но он решительно отрезал:
— Я вовсе не красный.
— А это что? Красный как рак. Верно, опять что-нибудь выдумал. Что ты делал около шкафа?
Лукаш решил, что, в общем, лучше на эти придирки не отвечать; поэтому он молча пошел рядом с Гжесем. К несчастью, до так называемой общей комнаты, которая на самом деле принадлежала матери, но служила также столовой, было слишком близко, чтобы румянец на щеках Лукаша успел хоть немного побледнеть. Если б Гжесь не шел за ним по пятам, как злой дух, Лукаш задержался бы в передней и подождал минутку, чтоб овладеть собой. Но теперь, по понятным соображениям, он предпочел не рисковать возможностью нового столкновения с Гжесем и, краснея еще больше от сознания, что покраснел, абсолютно твердым шагом вошел в комнату.
Родители уже сидели за столом. Комната была просторная, в два окна, очень светлая, и мать, как только поглядела на Лукаша, сразу заметила достойное быть замеченным.
— Что ты такой красный? — спросила она.
Гжесь шумно отодвинул свое кресло.
— С этим мальчишкой можно спятить! — объявил он неестественным басом. — Опять чего-то ловчил около шкафа. Скажи по правде: опять ведь хотел стибрить ключ?
— Гжесь, — довольно резко остановила мать, — ты становишься надоедливым, как злая муха.
— Я — надоедливым? — удивился Гжесь. — Это он — надоедливый. Вчера врал, будто видел золотого лиса, потом спрятал ключ, а теперь вот снова что-то задумал.
Мать повернулась к отцу.
— Что это за история с золотым лисом?
— Врет, будто видел золотого лиса, — тотчас объяснил Гжесь. — А этого не может быть.
— Гжесь, — возразила мать, — я, кажется, спрашиваю не тебя, а отца.
Отец отнесся к делу довольно легко.
— Ничего особенного, — ответил он. — По дороге расскажу.
Лукаш, потупив глаза в стол, пил мелкими глотками слишком горячее молоко. «Все-таки отец не отверг золотого лиса, — подумал он. — Ах, чудный лис, я тебя защищу — вот увидишь: все тебя полюбят…»
Между тем Гжесь тянул свою песню:
— Никаких золотых лисов ведь нет, и он такого лиса не мог видеть, правда, мама?
Но мать ответила уклончиво:
— Я с этим делом незнакома, Гжесь, я не могу сразу сказать — да или нет.
— Как это не можешь? Ведь он не видел золотого лиса, а врет, что видел.
Тут Лукаш, приободрившись и осмелев, не выдержал и, отстранив от губ чашку с молоком, высунул Гжесю язык.
— Мама! — крикнул Гжесь. — Лукаш показывает мне язык.
— По-видимому, — откликнулся отец, подливая себе кофе, — двум персонам придется сейчас же встать из-за стола. Имеют заинтересованные персоны что-нибудь сказать по этому поводу?
Оказалось, что заинтересованным персонам по этому поводу сказать, в сущности, нечего; но, учитывая нависшую опасность, они успокоились, и завтрак был окончен без недоразумений.
Гжесь, у которого в этот день перед уроками был еще короткий сбор звена, связанный со школьным соревнованием по сбору макулатуры, первый выбежал из дому.
— Когда ты вернешься? — спросил Лукаш у матери при прощанье.
Он расставался с родителями всегда в одном и том же месте: на углу Мариенштата и Рынка.
— Сегодня рано, — улыбнулась она.
— И больше никуда не пойдешь?
— Нет, буду дома.
Лукаш взглянул на отца.
— А ты?
— О, у меня сегодня битком забит весь день до вечера. Во-первых, клиника, потом конференция в министерстве, лекции, посреди дня — собрание Народного фронта, а вечером — встреча с врачами из ГДР. Хватит?
Лукаш сочувственно кивнул.
— А вот завтра днем будет, кажется, несколько часов свободных.
— Подумать только! — вздохнула мать. — А у меня как раз завтра в пять собрание.
— И должна быть?
— Обязательно. Важное собрание родительского комитета.
Отец развел руками.
— Жалко. Кажется, мы никогда уже не проведем вечер вместе. Ну, сынок, — повернулся он к Лукашу, — шагай в детский сад: нам пора.
— Пока, пока! — сказал Лукаш.
И, размахивая сумкой с туфлями, понесся по Рынку.
На углу Совьей, под мозаичными часами, Лукаша догнала лучшая его подруга по детскому саду и ровесница Эмилька, дочь токаря с фабрики из Жерани. У нее было круглое румяное личико, голубые глаза и очень светлые волосы, гладко зачесанные, с пробором посредине и двумя малюсенькими косичками, спадающими на плечи.
— Знаешь, Лукаш, — сообщила она сразу, не успев подойти, — мой папа едет в Москву на Октябрьские торжества.
— Мой уже был в Москве, — ответил Лукаш. — Теперь он поедет в Париж на один съезд.
Эмилька задумалась.
— А далеко это — Париж?
— Страшно далеко.
— Дальше, чем Москва?
— На поезде дальше.
— А на самолете?
— А на самолете ближе. Папа полетит на самолете.
— Мой тоже. Но Париж ведь меньше Москвы, правда? Москва — самая большая и самая красивая.
Лукаш взмахнул сумкой.
— Нет, самый большой и самый красивый город называется Колорадо.
— Это где?
— О, это на краю света. Ужасно далеко. На таком, понимаешь, огромном острове. И там горы — до самых туч. И озера. И леса — страшно высокие. А дома — все из мрамора, белые-белые…
— Такие, как у нас в новом районе?
— Еще огромней!
— Ну да!
— Ей-богу, правда.
— Уж не огромней Дворца культуры?…
— Да, да, гораздо огромней. До самых туч.
— Ты ведь сказал, что там горы — до туч.
— И горы тоже. Но дома еще огромней. Ты хотела бы жить в таком доме? Вокруг тучи, тучи. А ночью звезды — рукой подать. Хотела бы?
Эмилька тряхнула головой.
— Нет.
— Почему? Какая ты глупая!
— Не хотела бы. А вдруг лифт испортится. Как тогда маме ходить за покупками так высоко?
