Лешека.
— Куда путь держишь? — спросил маленький черный Войтек, грызя ноготь.
— Домой, — ответил Лукаш.
Лешек забавно скривил свою сморщенную мордашку.
— А мы — в город, к медведям.
Лукаш очень любил медведей на Трассе, и особенно дорогу к ним через мост, но помнил, что обещал лису вернуться в четыре.
— Идем, — сказал Войтек и выплюнул отгрызенный ноготь. — Чего зря дома торчать?
Лукаш крутанул сумкой.
— Нет, мне надо домой.
— Трусишь? Маму боишься?
— Э, маменькин сынок, ну его к свиньям, — сказал Лешек, пнув валяющуюся на земле спичечную коробку. — Идем, Войтек, что терять время с этим сосунком.
— Сосунок! — крикнул Войтек.
И, угостив Лукаша тумаком в бок, помчался по Рынку.
— Сосунок! — пронзительно взвизгнул Лешек — и за ним.
Лукаш, пожав плечами, пошел своей дорогой.
Дома ему, как обычно, открыла дверь высокая, костлявая Эльза, приходившая каждый день, кроме воскресенья и праздников, от десяти до четырех помогать по хозяйству.
— Мама дома? — спросил Лукаш прямо с порога.
— Дома, — ответила Эльза своим низким голосом.
К сожалению, оказалось, что мать занята. Заглянув к ней в комнату, Лукаш увидел, что она сидит за письменным столиком и около нее на столике — целая стопка ученических тетрадей.
— Не мешай, Лукаш, — сказала она.
— У тебя работа?
— Ты видишь.
— А вечером почитаешь?
— Не знаю, Лукаш, — усталым голосом ответила она. — Если кончу поправлять упражнения, то почитаю. А теперь не мешай.
Лукаш тихонько вышел в переднюю, снял там штормовку, повесил ее, подставив себе стул, на вешалку, потом сменил башмаки на домашние туфли и, выполнив, таким образом, все, что полагалось по возвращении домой, с тяжелым сердцем отправился к себе в комнату.
Гжесь был не один. К нему зашел его приятель Кшыштоф, тоже из шестого класса, светловолосый паренек, очень высокий для своего возраста, длинноногий, не без небрежного высокомерия дающий почувствовать свое первенство, недавно завоеванное в стометровке для двенадцатилетних. Кшыштоф одевался всегда по-спортивному и теперь был в грубом свитере цвета бордо, в тренировочных штанах и в кедах.
Гжесь, по-видимому, уже приготовил уроки, потому что как раз прятал книги и тетради в портфель. На Лукаша он не обратил никакого внимания, даже не взглянул в его сторону. Зато Кшыштоф приветливо улыбнулся и по-товарищески протянул ему руку.
— Привет, Лукаш. Ты, кажется, видел золотого лиса?
Лукаш покраснел и смущенно остановился посреди комнаты. Но Кшыштоф как будто этого не замечал.
— Красивый он? Сколько у него ног? Четыре или больше? А может, только одна?
— Лучше не трогай этого сопляка, — проворчал Гжесь, запирая портфель. — Он еще язык тебе покажет. Собрались, идем…
— Ах, вот как, Лукаш? — заинтересовался Кшыштоф. — Ты людям язык показываешь? И мне тоже покажешь?
— Идем, Кшыштоф, — повторил Гжесь.
— Постой, не торопись.
— Во всяком случае, я пошел, — заявил Гжесь. — Этот золотолисий пакостник действует мне на нервы.
И он на самом деле пошел.
— Ничего не поделаешь, — сказал Кшыштоф. — Ты расскажешь мне о золотом лисе в другой раз. Расскажешь, да?
Лукаш решительно потряс головой, но Кшыштоф не принял этого всерьез.
— Вот увидишь, расскажешь!
— Кшыштоф! — позвал Гжесь из передней.
— Иду! — ответил Кшыштоф. — Привет, Лукаш. Поклон от меня золотому лису.
И вдруг быстро подставил Лукашу ногу.
— Эх, братец! — захохотал он, когда тот кувырнулся. — Ты слабоват на ноги. Не в форме.
Лукаш довольно сильно ударился локтем, но не крикнул и не заплакал. Только когда Кшыштоф выбежал из комнаты и за уходящими мальчиками хлопнула дверь в передней, на глаза его навернулись слезы. Но и тут он быстро овладел собой. Поднялся на ноги, потер ушибленный локоть и среди наступившей тишины, которую он только теперь услышал, вдруг отдал себе отчет, что в его распоряжении до ужина — почти три часа полного одиночества. И тотчас любовь и преклонение, испытанные им вчера к спрятавшемуся в шкафу золотому лису, нахлынули на него такой могучей волной радости и боли, что ему показалось, будто в одну секунду за плечами у него из самой глуби сердца выросли два огромных крыла и каждое из них тянет его вверх, страшно далеко и высоко, но в двух противоположных направлениях. Он почувствовал себя пылинкой, затерянной в необъятном, неведомом пространстве, и в то же время разорванным, как сиянье и мрак среди взметенных просторов.
Эти чувства были такие особенные и до того пронизаны счастьем и скорбью, что Лукаш долго стоял потерянный, плохо понимая, что с ним происходит. В конце концов все внутри у него начало странно путаться и сбиваться. С одной стороны, например, он испытывал смутную потребность без промедления дать знать лису о своем возвращении, но в то же время другая мысль стала ему нашептывать, чтоб он отложил этот разговор на потом. И вдруг, посреди этих колебаний, ему страшно захотелось спать. Он стал тереть глаза, но это не помогло, сон одолевал его все сильней, и у него теперь было только одно желание: спрятаться куда-нибудь поглубже, в отрадное тепло и мрак. «Ах, мой лис!»— пробормотал он. И скорей инстинктивно, чем сознательно, подошел к шкафу, открыл его почти ощупью и залез внутрь, словно в уютную нору. Там было тесно, полно висящей одежды, но под ней оказалось достаточно места, чтобы удобно устроиться, поджав ноги. Он хотел было закрыть дверцу, да не было сил пошевелить рукой. Его сразу охватило со всех сторон золотистое зарево, и он почувствовал тут же рядом пушистый и насыщенный теплом мех лиса.
— Я люблю тебя, — пролепетал он, обнимая лиса за шею.
И, глубоко вздохнув, заснул.
Когда проснулся, вокруг царил мрак, но он сразу понял, что в комнате кто-то есть. И действительно, послышался голос Эмильки, приглушенный и как будто немножко неуверенный:
— Лукаш, где ты?
Когда он выскочил из шкафа на середину комнаты, Эмилька вытаращила на него глаза. Но она быстро овладела собой.
— Я пришла, — промолвила она коротко, но с большим достоинством.
Лукаш, еще не совсем проснувшийся, присмотрелся к ней чуть-чуть растерянным взглядом, словно не вполне уверенный, что перед ним в самом деле — Эмилька.
— Я пришла, — повторила она. — Но должна сейчас же уходить.
Лукаш понемногу приходил в себя.
— Куда?
— Домой. Мама позволила только на час.
Лукаш в этот момент очень боялся, как бы не зевнуть; он минуту боролся с одолевавшей его потребностью скинуть остаток дремоты, но в конце концов не выдержал и зевнул так, что слезы выступили у
