Неужели это любовь, если, жаждая ее, я одновременно чувствую враждебность, отталкивающую меня от нее? Но зачем мне щадить его, если мне придется его пережить? И если я буду отказывать себе в любзи, к чему тогда мне вечное существование? Неужели так должно быть, чтобы каждое желание жило вопреки своей обреченности на смерть?
45. Он хлопнул в ладоши. Явился Ноемон, как всегда мгновенно и бесшумно.
— Что прикажешь, господин?
— Позови шута.
И когда тот не спеша приблизился, Одиссей, кивком отослав Коемона, спросил:
— Вот скажи мне, ты, глупый мудрила, кто я, потвоему, такой?
— Это зависит от роли, которую ты хочешь сыграть, дорогой мой.
— Ну, скажем, героя.
— Значит, ты труслив, как шакал.
— Тогда — влюбленного.
— Как тебе известно, Нарцисс утонул, ища свое лицо в зеркальной глади вод.
— В таком случае — тирана.
— Не спеши. Ты и так можешь не то, что ходить, но скакать, топча других.
— Я вижу, тебе ничем не угодишь.
— Когда овчина коротка, укрыться трудно, миленький.
— Тогда предложи что-нибудь ты сам.
— Чтобы ты наплевал на меня и на мои советы?
Казалось, Одиссей на сей раз уже ничего не ответит, однако он вдруг сказал:
— Чувствую, что я устал, Смейся-Плачь. Чем ближе цель нашего плавания, тем сильнее гнетет меня усталость.
На что шут:
— Это хорошо, Одиссей, даже очень хорошо.
— Твоя старая песня.
— На твой же старый текст.
— Почему твое «хорошо» всегда звучит уныло, даже зловеще?
— Потому что так ты слышишь.
— Никакого утешения, ни капельки бодрости!
— Ты не из тех, кто действительно нуждается в утешении.
— Но если я его жажду?
— Желание — не всегда признак срочной необходимости.
— А ты — желаешь?
— Извини, Одиссей, такого ответа в моем репертуаре не имеется! Пока прощай! Но если ты опять собою заинтересуешься, позови меня.
— Погоди! Ты же все-таки шут.
— Вернее, играю роль шута, что, впрочем, одно и то же. И уверенность в этом побуждает меня и к себе относиться шутовски. Лучше позови Ноемона и прикажи ему поводить тебя по лабиринтам его красоты.
46. Сон Одиссея.
Где я нахожусь? Неужели это мой тронный зал? Но почему тут так темно? Почему страж не зажег светильники в руках моих золотых статуй? Я сижу на своем резном троне, покрытом богатым ковром, или, может быть, мне лишь мерещится, что я сижу? Ощущение такое, словно я не существую, и все же, не существуя, я есмь. Я чувствую порывы холодного ветра — видно, двери зала открыты. Я хочу позвать: стража! однако от страха голос застревает в гортани. Но вот недра мрака чуть светлеют. Какое странное сиянье! Как будто мраморный пол с одной стороны начал дымиться, вроде бесконечно длинного жертвенного алтаря. Кто это там? Вдоль медных стен движутся чередой какие-то старики, женщины, дети. По одной стороне плакальщицы в черных накидках и черных капюшонах бредут, держа в руках факелы, опущенные, однако, пламенем к полу, отчего и кажется, будто дым идет от него. А у противоположной стены столь же медленно и торжественно шествуют люди в белом, они, правда, без факелов, зато сами излучают свет и несут белые цветы лотоса, раскрывающиеся только ночью. Стойте! — хочу я крикнуть, но голоса нет, я только слышу этот крик внутри себя…
47. Ноемон склонился над спящим Одиссеем и слегка дотронулся до его плеча.
— Господин! — шепнул он.
Одиссей тотчас проснулся и, еще сидя в постели, пристально посмотрел на склонившееся к нему лицо.
— Земля, господин! — молвил Ноемон, выпрямляясь.
Тогда Одиссей проворно вскочил с ложа, ему даже не пришлось приставить ладонь ко лбу, чтобы увидеть в розовом свете зари фиолетовую полоску суши на горизонте.
— Эя, — сказал он, однако без удивления или радости.
Оба долго стояли рядом и молчали, прислушиваясь к ритмичному плеску весел, окунаемых в воду. Наконец Одиссей сказал:
— Насколько иным казался мне этот остров много лет назад, когда я увидел его впервые.
— Более красивым? — спросил Ноемон.
— Не знаю, — отвечал Одиссей. — Я был моложе.
— Ты не знал Цирцею, господин.
— Теперь я тоже многого не знаю.
— Думаешь о Телегоне?
Одиссей внезапно засмеялся.
— Когда-то он мне приснился в забавном виде. Но это было давно. О, меня все больше охватывает уверенность, что все было давно.
Ноемон перестал вглядываться во все более отчетливо проступающие очертания острова. Опустив веки с длинными ресницами, он уставился на доски корабельной палубы.
— Когда начинаешь новую жизнь, — сказал он, — конечно, должно казаться, что все было давно.
— Что можешь ты знать о новой жизни?
— Жизнь начинается еще в более молодые лета, чем мои.
— Новая? Нет, природа только повторяет поры года, но ни одну не создает заново.
— Разбудить твоих спутников?
— Думаю, что после веселых ночных бесед они спят крепким, здоровым сном.
— И как же быть, господин?
— Последи, чтобы, когда они проснутся, у них было вдоволь вина и им не пришлось трудиться его искать, чтобы промочить пересохшие глотки. Пока они мне не понадобятся. Хотя я был бы не прочь, чтобы волшебница, по давнему своему обычаю, несколько изменила их облик. Но что я вижу? Наш шут тоже развлекается, бодрствуя. Подойди-ка поближе, раз ты проснулся так рано. Уж наверно, твои тонкие ноги стосковались по суше.
Смейся-Плачь низко поклонился.
— Они пойдут в пляс, если прикажешь.
— Даже если я скажу им — «спокойной ночи»?
— Они сразу ответят — «добрый день».
Одиссей поднял руку.
— Покамест я велю умолкнуть твоим устам. Ты, Ноемон, тоже молчи. Ветер попутный, корабль наш мчится быстро. Одному мне известен удобный вход в залив. Я сам стану за руль.
48. Земля встречала их тишиной, безлюдьем и пышной, но одичавшей растительностью. В прежнее пребывание на острове Одиссей во время одиноких прогулок неплохо изучил его и помнил, что дорога от пристани к дому волшебницы не дальняя, что проходит она по склонам плодоносных виноградников и через вековую дубраву, а затем внезапно выводит на широкую поляну, где среди приветливых садов и
