Тут вмешался Ноемон:
— Слова твои резонны, госпожа. Я же тебе с самого начала сказал, что мы не принадлежим к божественному племени, и как люди смертные, хотя во многих смыслах от остальных отличающиеся, мы, возможно, говорим о делах смертных не вполне ясно и понятно для тебя, по рождению происходящей из высших сфер. Угодно ли тебе еще что-нибудь нам сообщить?
— О да, — отвечала Цирцея. — Хочу поблагодарить вас за труд, за обещанную мне надежду. А также проститься и попросить извинения, что не провожаю вас с надлежащими почестями, — я слишком слаба, и каждое усилие причиняет мне боли несносные. Ах, еще прошу сказать где следует, что причастность к недугам смертных нисколько, ну нисколечно меня не сблизила с их племенем.
— Это понятно, госпожа, — молвил Ноемон. — Божественный дух трудно, а то и невозможно заставить измениться. Правда, наше мнение тут мало что значит…
Цирцея засмеялась и всплеснула руками.
— Ах, как мне нравятся такие скромные мальчики! Обычно они бесстыжие, невоспитанные, а любовные забавы с распутниками…
Но эта ее выходка, пусть и не первая, словно бы не дошла до Ноемона.
— Божественный дух трудно, — повторил он, нисколько не смутившись, — а то и невозможно заставить измениться. Правда, наше мнение тут мало что значит, но мы не преминем передать вашу мысль.
— Понимаю, — опять с достоинством отвечала Цирцея. — Прежде всего я благодарна за вашу добрую волю, она же, полагаю, порождена вдохновением свыше и несет мне добрую надежду. Прощайте, достопочтенные гости-посланцы. Надеюсь, что тот, кто явится сюда после того, как вы исполнили свою миссию, откроет предо мною светлое будущее.
50. Когда они вышли из дома, двор был пуст. Старух и след простыл, также не было никаких признаков, что где-то поблизости мог находиться Телегон. У обоих было, однако, ощущение, что откуда-то из темных, им неведомых укрытий за ними внимательно и враждебно следят, и хотя они не ожидали какой- либо коварной западни, обоих кидало то в жар, то в холод.
Лишь выйдя за пределы треклятой ограды, они остановились, с облегчением вздохнули и переглянулись. Первым заговорил Одиссей:
— Ловко ты выкрутился в этих весьма необычных обстоятельствах, Ноемон.
— Это похвала или упрек, господин? — спросил юноша.
— Сам рассуди.
— Я полагал, гоподин, что среди всех этих чудес мне будет легче говорить, чем тебе.
Одиссей провел рукою по лбу и по глазам.
— Нет, господин, — сказал Ноемон, — к сожалению, то был не сон. А может быть, к счастью?
Одиссей пристально посмотрел на него.
— Догадываюсь, о чем ты думаешь.
— Догадываешься или знаешь?
— И на сей раз ответь себе сам.
— Я уже это сделал, господин, — быстро ответил Ноемон.
С еще далекой лесной опушки до них донеслись короткие, но в этой тишине хорошо слышные возгласы. Это звал их, забавно размахивая руками, Смейся-Плачь. Одиссей помрачнел.
— Ему не надо знать, — сказал он. — По крайней мере, пока.
— Думаешь, разболтает? — спросил Ноемон.
— Нет, он не болтун, когда знает, что болтать опасно. Но я не хотел бы, чтобы он сейчас стал расспрашивать. Сперва я сам должен ответить себе на разные вопросы этой загадочной, непонятной истории.
И опять Ноемон сказал:
— Не с сегодняшнего дня я знаю, что тебя, господин, покорить можно скорее молчаньем, нежели разговорами.
Одиссей глянул на него исподлобья, враждебно.
— Немало знаний у тебя собрано и не по возрасту разумно уложено в голове, но иногда в твоих размышлениях что-то обрывается и нить благоразумия лопается от чрезмерных желаний.
— Я уже понял, господин, в каком месте порвалась нить. Тебя не покоряют, ты сам покоряешься.
— Вот именно! — засмеялся Одиссей. — И будет хорошо, если ты эту оборвавшуюся нить завяжешь прочным узелком.
Ноемон тоже развеселился.
— Уже сделано, господин. Гордиев узел соединил во мне ярмо с дышлом царской колесницы.
— И ты будешь ждать, пока я его разрублю?
— Я уже второй узел закрепляю. Связываю нетерпение.
— Правильно поступаешь. А теперь идем!
51. Одиссею хотелось, чтобы разговор с шутом был коротким, но он понимал, что стоит решительно высказать такое желание, и Смейся-Плачь сразу догадается, что посещение прошло не так, как его мыслил себе герой. Вопреки ожиданиям лицо шута не выражало никакого любопытства, оно казалось совершенно равнодушным, а если и было слегка озабоченным, то озабоченность эта вряд ли выходила за пределы будничных дел мира сего.
Одиссей все же спросил:
— Надеюсь, ты не соскучился, так долго ожидая нас?
Смейся-Плачь ответил на свой лад, однако совершенно бесцветным голосом:
— Напрасный вопрос. Разве тебе неизвестно, славный воин, что только глупцы скучают в своем собственном обществе?
— Верно! Итак, порадуемся тому, что ты провел время с самим собою мудро и что наше дальнее путешествие счастливо достигло цели.
— О боги! — воскликнул Смейся-Плачь. — Стало быть, вы нашли Телемаха?
— Увы, нет. Он покинул остров волшебницы за несколько дней до нашего прибытия. Мы, вероятно, разминулись.
— О да, конечно! — кивнул Смейся-Плачь. — Мы, вероятно, разминулись. Таков нормальный ход людских судеб. Легче прибыть, чем найти. Надеюсь, однако, что я уже могу приветствовать в твоем лице нового бессмертного и что супружество с волшебницей сообщит и тебе ее чудесную силу.
— Можешь думать об этом предмете все, что тебе заблагорассудится. А пока, не мешкая, отправляйся на пристань, чтобы сообщить моим любезным и отважным товарищам, что все идет хорошо. И пусть они там не тревожатся и с полной свободой предаются и далее бодрящим пиршествам, а также беседам за чаркой душистого вина. Если уж слишком заскучают обо мне, ты, я надеюсь, сумеешь их развеселить. А славные наши гребцы пусть будут готовы к тому, что в любую минуту я могу дать знак к отплытию. Вот, кажется, и все. Теперь, милый мой Смейся-Плачь, ступай и смотри не слишком выбивайся из сил. Мне с моим оруженосцем еще придется здесь осторожно и благоразумно уладить кое-какие дела. А потом — в путь, мой бравый воин смеха! До скорой встречи!
52. Когда Смейся-Плачь скрылся в чаще дубравы, они пошли по ее опушке — попросту никто из двоих не знал, куда идти. Первым заговорил Ноемон:
— Кажется, я знаю, господин, о чем ты сейчас думаешь. Примерно думаешь ты следующее: Тот, кто слишком много знает, не должен существовать. Поэтому я его убью. Мне будет его жаль, но еще больше я бы жалел самого себя, доведись мне жить в постоянной неуверенности и страхе, как бы этот юнец, такой проворный, но также вспыльчивый, не выступил однажды против меня и не осмеял бы меня перед моим народом. Клевету опровергнуть нетрудно, особенно когда хула исходит из уст легкомысленного юнца, но я слишком хорошо знаю, как прочно оседают в умах дурные вести и как разрастаются они вопреки всем разумным опровержениям.
Одиссей:
— Я вижу, ты читаешь чужие мысли.
— Твои мысли, господин, для меня не чужие.
— Они принадлежат мне.
