— Любовь творит еще не такие чудеса, ведь она сама величайшее чудо из чудес.
Лишь после долгого молчания Одиссей сказал:
— Теперь я действительно должен тебя убить.
Он, однако, отвел взгляд, заметив, что глаза юноши вспыхнули радостью.
— Так сделай это, господин. Но если бы ты выслушал мою первую просьбу…
— Можешь не кончать. Я знаю, что я должен сделать прежде всего. Взять в руки меч.
— Однако ты мог бы сделать так, чтобы я умер счастливым.
— Лжешь! — жестко сказал Одиссей.
— Я говорю правду, господин.
— Значит, обманываешь самого себя. Кто познал счастье, тот желает, чтобы оно длилось в том же виде, в каком уже раз проявилось.
И после паузы:
— Мудрая Евриклея была сто раз права, когда, узнав, что я беру тебя в плаванье, вскричала «нет»!
— Почему ты обычную зависть называешь мудростью?
— Ты ошибаешься, Ноемон. Мудрость — это когда знают, хотя и не зная всего.
— В этом смысле каждый может быть мудрым.
Одиссей рассмеялся.
— К счастью — не каждый. Мудро знать — означает знать в определенную минуту. Ты, например, выказал не только потрясающую сообразительность, но именно мудрость, которая меня всегда поражает в тебе, таком юном…
— И пугает. Потому что между влюбленными существует сходство.
Одиссей, помолчав:
— Ты уже знаешь, что я тебя не убью, во всяком случае, сейчас. Я не хотел этого разговора, но могу вместе с тобой забыть о нем. Спрячемся в лесную тень, полуденное солнце печет слишком сильно.
Внезапно Ноемон воскликнул:
— Господин!
В этом коротком возгласе были предупреждение, тревога, но также пылкость влюбленного, и Одиссей, инстинктивно схватившись за оружие, с молниеносной быстротой обернулся и увидел на расстоянии всего в несколько шагов огромную фигуру обнаженного Телегона с поднятой для удара палицей — тут он метнул в юношу бронзовое свое копье с такой силой, что острый наконечник глубоко вонзился в грудь нападавшего, и силой удара прекрасное тело его было подброшено вверх, скорчилось в смертной судороге и, словно подбитая птица, рухнуло на землю. Несколько конвульсивных движений, и, распростершись, оно замерло — только теперь, когда опустившиеся веки скрыли безумие бессмысленных глаз — идеальная, безупречная красота погибшего поразила обоих, стоявших возле него.
— Я хотел убить влюбленного, — прошептал Одиссей, — а убил сына. Как это могло случиться, как ему удалось так неслышно подкрасться к нам? Он, наверно, долго шел следом за нами.
Ноемон сказал:
— Ты, господин, думай прежде всего о том, что предотвратил отцеубийство.
— Я совершил худшее. Я убил безумного, а они любезны богам.
— Кто же направил твое копье?
— Отец, желавший втайне и этой смерти. Я сожалею, что не перебил всех, не оставил позади себя только трупы, раз уж меня обманула надежда. Кто велел ему следить за нами и предательски убить? Та несчастная или эти жуткие старухи?
— Если ты мне дашь свое оружие, я пойду спрошу.
— Нет, довольно и этой крови. Я не ищу мести, я не жажду ее.
— Тогда прислушайся к голосу жалости.
— Я ничего не слышу. Хотя нет, это неправда! Я слышу собственное смятение, умиротворенное смертью. В жилах этого мальчика текла моя кровь.
— Отрава умопомрачения была в нем не от твоей крови.
— Возможно. Да это не имеет значения. Единственное, что мы можем сделать для бедняги, это отнести его к воротам усадьбы, чтобы там могли его подобрать и похоронить согласно обычаю. Он, конечно, тяжеловат, но и мы не бессильны. Мы должны это сделать, хотя бы ради того, что, не ровен час, и моему первородному сыну может понадобиться подобная услуга. Понесем же это тело, избавленное уже от земных наслаждений и страданий. Но пойдем мы другой дорогой, не той, по которой шли сюда. На той дороге нас сопровождало радостное ожидание, на этой с нами будут попранные скорбь и надежда.
— Ты чувствуешь себя обманутым?
— Я никогда не чувствую себя жертвой!
И тогда они подняли с земли тело Телегона и понесли туда, куда сказал. Одиссей. Положили труп у раскрытых ворот. Двор был пуст. Полуденный зной раскалял землю.
53. Сон Одиссея.
Тяжело дышать. Невозможно закрыть глаза. Только опущу веки, они сами поднимаются. Вокруг меня трое. Высокие, худые, окутанные черной тканью, в их вьющихся волосах змеи, в угрожающе поднятых руках — бичи. Я гнев! — кричит одна. Месть! — возглашает вторая звенящим голосом. Ненависть! — третья. Вдруг они расступаются и передо мною оказывается обнаженный Ноемон, не далее, чем на расстоянии вытянутой руки. Убей! — кричат фурии. Убей! — говорит Ноемон и, приблизясь, льнет ко мне горячим своим телом, обнимает обеими руками, прижимает к себе. Я хочу его оттолкнуть, но все мое тело, недвижимое и тяжелое, будто залито застывшей бронзой. Убей, — шепчет Ноемон у самых моих уст…
54. Он пробудился с пронзительным чувством сожаления, что сон прервался. Ноемон спал неподалеку, лежа навзничь, подложив руку под голову. Но спал он, видимо, чутко, потому что при первом движении Одиссея мгновенно проснулся и раскрыл ничуть не затуманенные сном, внимательно глядящие глаза.
— Я тебя разбудил? — спросил Одиссей.
— Нет, господин, — отвечал юноша, — я уже сам хотел проснуться.
— Тебе снился дурной сон?
— Напротив, слишком хороший.
Одиссей:
— Я-то думал, благосклонный сон откроет мне, что делать дальше. Но напрасно надеялся.
— Ты хочешь возвратиться домой, господин?
Одиссей задумчиво:
— Порой мне кажется, что я предпочел бы не знать, чего я собственно хочу.
— Но ведь тебе неведом страх.
— Да, так было.
— Но и теперь так есть.
— Эх, мальчик, вера не заменяет знания.
— Но знание укрепляет веру.
— Ноемон, мой пылкий, упрямый Ноемон! Закон любви, к счастью или к несчастью, распространяется не на всех.
— Но разве люди не стремятся создавать других по своему подобию?
— И что толку во вдохновении, которое уже в зародыше несет печать конца, то есть смерти?
— Ты так сильно жаждал бессмертия?
— Не знаю. Возможно. Довольно, что я о нем думал.
— Тантал и Сизиф тоже о нем думают — вернее, должны думать, чтобы его проклинать.
— Почему ты именно о них вспомнил? На мне не тяготеют преступления, совершенные ими. Скорее я думал о человечестве, которое мог бы осчастливить.
— Ты, не желающий осчастливить одного человка?
И внезапно, не дав Одиссею разразиться гневом, омрачившим его чело, Ноемон с жаром воскликнул:
— Понимаю! Знаю, чем и как я могу тебе услужить. Дозволишь сказать?
— Только покороче и дельно.
