— Интересно, как ты думаешь добираться домой?
— Не волнуйся, как-нибудь доберемся. Дождь скоро пройдет. Не правда ли, у Гаевских было очень мило?
Они разговаривали вполголоса, но Щука отчетливо слышал каждое слово.
— Не знаю, — недовольным голосом сказала женщина. — Когда голова идет кругом от всяких хлопот, тут уж не до светских разговоров.
— Опять преувеличение…
— По-твоему, я всегда преувеличиваю.
— А разве нет?
— Конечно, тебе легко говорить. А мне все это стоит немало здоровья.
— Что «все»? Шляпа?
— Ах, оставь! Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Когда дом превращают в богадельню…
Щука не любил подслушивать чужие разговоры и, чтобы выдать свое присутствие, достал папиросу и чиркнул спичкой.
Мужчина понизил голос:
— Что же делать, дорогая? Я знаю, что это неудобно, но ведь другого выхода нет…
— Ты должен поговорить серьезно с Иреной.
— О чем?
— Уговорить ее лечь в больницу.
— Но, дорогая…
— Так будет лучше и для нее и для нас.
— Для нас, но не для нее. Подумай, что ты говоришь, она ведь всего неделю как вернулась из лагеря, и у нее никого, кроме нас, нет. Легко себе представить, какие сейчас условия в больницах.
Щука стал прислушиваться.
— А у нас, по-твоему, условия замечательные?
— Во всяком случае, лучше, чем в больнице.
Дождь лил не переставая, но гроза ушла, и удары грома раздавались все глуше. Щука с минуту колебался. Но он знал, что, если сейчас не выяснит того, что его тревожит, потом будет жалеть. И он решился.
Подойдя к супружеской чете, стоявшей в противоположном углу сеней, он приподнял шляпу и сказал:
— Простите, но вы, кажется, говорили о ком-то, кто вернулся из лагеря…
В первое мгновение они от неожиданности растерялись, а потом немного смутились.
— Да, — неуверенно сказал мужчина, — вернулась моя сестра.
— Случайно, не из Равенсбрюка?
— Да.
Щука помолчал.
— Не сочтите меня назойливым…
Мужчина, как видно, уже преисполнился к нему доверия.
— Что вы, пожалуйста, — сказал он любезно. — Чем мы можем быть вам полезны?
— У меня в Равенсбрюке был очень близкий человек. Жена. Я знаю, что она умерла. И это все, что мне известно.
Мужчина понимающе кивнул.
— Я разузнаю всюду, где только можно, но пока, к сожалению, безуспешно. Ваша сестра до конца была в Равенсбрюке?
— Да, до конца. Просидела там четыре года.
— Немалый срок.
— С сорок второго. А теперь, понимаете, после всего, что пришлось пережить, бедняжка заболела. Она, конечно, сообщит вам все, что ей известно. Может быть, она случайно знала вашу жену. Моя фамилия Шреттер, преподаватель гимназии Шреттер.
Щука тоже представился.
— Если вы разрешите…
— Милости просим, — ответил мужчина. — Мы живем на Зеленой, дом семь. Знаете, где гимназия Стефана Батория? Это совсем близко от нас.
Щука вспомнил, что уезжает.
— Завтра я, к сожалению, не смогу. Послезавтра тоже. А вот во вторник после обеда?
— Пожалуйста, когда вам будет удобно. Сестра никуда не выходит из дому. Как я уже сказал, она хворает. — И, желая загладить неприятное впечатление, какое мог произвести на Щуку его разговор с женой, добавил: — И это, знаете, создает некоторые неудобства. Квартирка у нас маленькая, всего две комнаты, и, кроме нас с женой и взрослого сына, там живут дальние родственницы жены из Варшавы, и вот теперь еще сестра… Понимаете, в таких условиях…
— Муж преподает в гимназии, — вступила в разговор женщина, — а кроме того, занимается научной работой. И у него даже нет своего угла.
Учитель махнул рукой. У него был очень усталый вид.
— Эх, да разве во мне дело…
— То есть как? А твоя работа?
Шреттер снисходительно улыбнулся.
— В свое время у меня, знаете ли, были честолюбивые планы: научная работа, кафедра и прочее. Я по образованию историк. Но я не жалуюсь на судьбу, боже упаси! Преподавание в средней школе тоже дает большое удовлетворение.
— И очень мало денег, — заметила его жена.
— Нельзя же на все смотреть так меркантильно, дорогая. Не надо преувеличивать, нам совсем не так уж плохо живется.
— Не так уж плохо! Пятнадцать лет тянешь лямку, а зарабатываешь меньше извозчика.
Щука молча курил, не вмешиваясь в их разговор.
— Может, вам в самом деле удастся что-нибудь узнать у моей сестры, — помолчав немного, проговорил мужчина. — Я был бы искренне рад за вас. Теперь почти нет человека, который не разыскивал бы своих близких. Ничего не поделаешь, война разлучила людей, разбросала по всему свету. Ох, какой чудесный воздух, — сказал он, глубоко вздохнув. — После майского дождя всегда бывает как-то особенно хорошо. Ну, вот уже и проясняется.
Дождь в самом деле затихал. Щука бросил окурок и поднял воротник пальто.
— Значит, во вторник.
— Вы уже идете? — удивился учитель. — Дождь еще не перестал.
— Подождите, — посоветовала его жена. — Костюм испортите.
Но Щука, ссылаясь на то, что очень торопится, простился и вышел на улицу. Воздух был чист, на вымытой дождем улице — ни души. По желобам, пенясь, бежала вода. Монотонно гудели водосточные трубы. Дождь шел еще довольно частый, но капли падали теперь мерно и тихо. Сверкала молния, и глухие раскаты грома, как огромные камни, катились куда-то в глубь ночи. И этот грохот, сверканье, туманная сетка дождя и мягкие сумерки весеннего звездного вечера, — все предвещало чудесное обновление мира.
Подгурский поставил джип у здания комитета партии и, одолжив у дежурного милиционера плащ, пересек покрытый лужами рынок. Перед «Монополем» уже стояло несколько машин. Подумав, что Щука еще у себя, Подгурский поднялся к нему. Постучал раз, другой, но никто не ответил. Он нажал ручку. Дверь была заперта.
Он спустился вниз, злясь, что опоздал. А Щука как раз брал у толстого портье ключ от своего номера. Увидев его, Подгурский обрадовался.
— Как хорошо, что я вас встретил! Я только что был у вас и решил, что вы уже на банкете…
— Куда торопиться, — буркнул Щука. — Еще успеем, насидимся там.
— Попали под дождь?
