какие-то ограничения, и если у автора нет ограничений внутренних, то срабатывают внешние — обусловленные, скажем, историческим правдоподобием, фактологией. Недаром основные удачи теоцентричной фантастики намечаются в основном в области мистико-исторического романа. Тот же Валентинов, Хаецкая, Елисеева…
В.К.: Заметим, все они — профессиональные историки. А профессия накладывает свои требования.
М.Г.: Тут как раз сочетаются и требования, налагаемые профессией, и требования, налагаемые фантастикой. А она (опять парадокс!) не меньше, даже больше, чем реалистическая литература, требует правдоподобия. Говорящие тюлени Хаецкой (в «Голодном греке») именно из-за того, что они вполне вписываются в рамки средневекового сознания, кажутся гораздо естественней володихинского спецназа Светлых Сил с базуками в руках… А с другой стороны — без «прорыва», отступления от канонов, не существует фантастики как таковой.
В.К.: Я бы так сказал: важно понять, что в фантастике является приемом, а что — сутью. Вся разница между теоцентричной и обычной фантастикой — в той границе, что разделяет явный авторский вымысел и авторскую картину мира. У Володихина ангелы и бесы — не вымысел, не прием. Это суть, он верит в реальность потусторонних сил. А вот то, что они с гранатометами бегают — это как раз вымысел (другой вопрос, удачный ли). Но если этого явного вымысла не будет, если автор будет писать только в рамках своих представлений о реальности, то выйдет произведение, которое к фантастике, строго говоря, уже не относится. Для самого автора и его единомышленников это будет реалистическим произведением, для всех остальных — мистическим. К примеру, небольшая повесть Ивана Шмелева «Куликово поле», где в обыденные реалии скромным, неприметным образом входит чудо: в 1920-х годах прошлого века, в разгар большевистских гонений, является и помогает людям преподобный Сергий Радонежский. И для верующих людей это не вымысел. Мы верим, что так бывает. А вот в говорящих тюленей, в ангелов с гранатометами или в цепочку параллельных миров («Кругов») — не верим. И если используем — то именно в качестве художественного приема. Порой удачного, порой — увы.
М.Г.: Вот именно. Религиозная литература по своему характеру предполагает явление Чуда. Но это не значит, что она — «сакральная фантастика». А что до приема… Вся Литература (по большому счету) — один сплошной прием. Но одну условность я принимаю, а встречая другую, сразу вспоминаю фразу Станиславского… Ангелы и бесы многих авторов, по-моему, такая же условность, как базуки — ну, сделал бы он их аватарами индуистских богов, как у Желязны в «Князе света», что бы изменилось? Во что верит автор, это дело его личное, глубоко интимное. Тут никто не вправе вмешиваться и указывать пальцем. Но если ты выпустил сочинение тиражом в 10 тысяч экземпляров, тут уж дело другое. Я хочу в связи с этим вспомнить одну еврейскую притчу. Как-то ребе Исмаил спросил ребе Меира: «Чем ты занимаешься, сын мой?». «Перепискою священных книг», — ответил тот. «Сын мой, — сказал учитель, — будь чрезвычайно внимателен к своей работе: пропустишь одну букву или прибавишь букву — и может произойти переворот в умах во всем мире». Хороший совет любому писателю.
ЭКСПЕРТИЗА ТЕМЫ
Дмитрий ВОЛОДИХИН:
В Византии тонкие вопросы богословия обсуждали прямо посреди улиц и на рыночных площадях. Полагаю, это правильно, так и должно быть. Разумеется, слово мирянина не может изменить что-либо в делах церкви и веры. Но нет смысла отказываться от суждения. Вера так или иначе пронизывает всю жизнь христианина и уж тем более весь его внутренний мир. Аршин веры вынимается из кармана каждый день не по одному разу и прикладывается к сотням разнообразных явлений жизни. Мы размышляем на подобные темы очень часто, кто-то — постоянно. Так почему же не говорить об этом? Почему не писать об этом? Ладно бы еще на дворе стояли времена, когда вера оказалась под мощным прессом государственной идеологии, и смелое слово могло привести к лишениям. Так ведь нет же, в России, вот уже более тысячелетия христианской стране, не переставшей быть таковой за весь советский период, запреты давным-давно сняты… В нынешней ситуации я просто не нахожу причин, по которым писатель — фантаст он или не фантаст — должен отказаться от разговора о проблемах веры. Современная социальная доктрина Православной Церкви утверждает, что для духовного просвещения годны «любые художественные стили».
А вот вопрос о границе, на которой следовало бы «затыкать фонтан», гораздо тоньше. Полагаю, руководствоваться надо искренним желанием не навредить ни христианству, ни церкви, ни имени Господа. Если есть сомнение, то лучше всего сходить к священнику и попросить у него совета, а то и благословения. Мнение приходского священника в таких вопросах следует ценить выше, нежели мнение самых именитых светских мыслителей. Иными словами, в вопросах веры простой поп стоит Аристотеля, Декарта и Хайдеггера вместе взятых.
Протоиерей Валентин АСМУС (Настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы в Красном Селе, православный публицист):
Кто хочет писать на религиозные темы, должен непременно быть верующим и писать из своего личного опыта. Глухой не должен рассуждать о музыке, хотя он и может ощущать такой запрет как «нарушение прав человека». И христианину не стоит писать о религиозной жизни, сути, психологии ислама — точнее, можно подходить к чужому опыту объективно-научно, но субъективно-художественное проникновение будет и бестактно, и несостоятельно.
И когда верующий человек хочет служить Богу и ближнему посредством литературы (это могут быть и прямая проповедь, облеченная в повествовательную форму, и исполнение художественных задач) — в любом случае мы не произнесем всуе не только Имени Господа нашего, но и даже самой отвлеченной «религиозной идеи».
Такому писателю-христианину апостол Павел говорит: «Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною» (1 Кор. 6, 12). В приложении к нашей теме: всякий образ допустим, если он несет искомый автором духовный смысл и при этом не становится соблазном для других. Скажем, если автору совершенно чужды соблазны магии, он должен все же с осторожностью прибегать к образам магии, поскольку в наше больное время магия получила масштабы пандемии и многие считают ее законнейшей и даже единственной формой религии.
Как бы неожиданно это ни прозвучало, в известном смысле вопрос о фантастике стоит перед церковным сознанием почти 2000 лет. Многие простые души, не удовлетворенные строгим и немногословным повествованием Святого Писания, стали расцвечивать его фантастическими узорами. Появилось множество апокрифических евангелий, деяний, апокалипсисов, посланий. Потом появилось и известное число житий святых простонародного стиля и иногда с откровенно сказочными сюжетами. Церковь официально относилась ко всей этой литературе весьма строго. Но все-таки не ко всем ее творениям одинаково: фантастические погрешности оценивались более снисходительно, чем искажения духовные. Например, категорически отвергались апокрифы, где Христос изображался как чудотворец, жестоко мстящий своим врагам и опасный даже для тех, кто невольно чем-либо Ему досадит.
В каком-то смысле вся литература фантастична, поскольку поэт есть мифотворец. И всякий верующий писатель не может забыть о своей ответственности перед Богом, перед людьми, перед своей душой.
Далия ТРУСКИНОВСКАЯ:
На то нам и дан разум, чтобы читать Евангелие и теологическую литературу, и не просто читать, а
