Он отмахнулся с раздражением.
— Не дери глотку, сейчас иду.
Снова развел руки.
— Такой?
— Что?
— Хвост?
Я призадумался.
— Примерно такой, может, немного побольше.
— Как веер?
— Совсем как веер. Раньше, еще до первой войны, перьями райских птиц украшали дамские шляпы. Их называли страусовые перья.
— Если она днем спит, то ночью тоже?
— Не всегда. Райские птицы не очень много спят. На Новой Гвинее, как во всех субтропических странах, ночи короткие.
— А поет?
— Теперь почти совсем не поет.
— А раньше пела?
— Да, раньше пела.
— Как?
— Ну, это не расскажешь, надо слышать.
— Как канарейка?
— Да нет, гораздо лучше, чем канарейка.
Минуту он помолчал.
— Утром, наверное, не спит?
— Да, утром не спит.
— Правда?
— Конечно. Утром здесь тихо, и она прекрасно себя чувствует.
Я заметил, что его взгляд скользнул в сторону.
— Если захочу, — сказал он раздумчиво, как бы про себя, — я могу завтра не пойти в школу.
Я сразу насторожился.
— Можешь?
— Ну да!
— Ты в каком классе?
— В шестом.
— Это, кажется, трудный класс?
— Не очень. Скучища.
— Надоела школа?
— Ну да!
Когда-то я был отличником, но сказал:
— Я тоже не выносил школу, это часто бывает. Знаешь, если тебе правда хочется поглядеть на райскую птицу, я с удовольствием покажу ее.
— Завтра?
— Нет, завтра, к сожалению, не смогу, я договорился с директором зоопарка отдать им райскую птицу, лучше уж расстаться с ней, чем загубить здесь.
Я встал с подоконника.
— Ну, Михал, приятно с тобой поболтать, да нужно приниматься за работу, у меня много дел, и тебя ребята ждут не дождутся.
Сказав это, я закрыл окно и отошел в другой конец комнаты. Ноги у меня были все еще как ватные, и вообще я ужасно себя чувствовал, уши горели, кончики пальцев на обеих руках задеревенели. Этот паршивец все еще торчал под моим окном, раздумывал, негодяй, но вскоре он выпрямился, сунул руки в брюки и не спеша поплелся к своим дружкам. Я исчерпал все свои возможности, обессиленный, я мог только стоять, смотреть и ждать. Дружки окружили гаденыша, что-то наперебой говорили, размахивали руками, он же, спокойный, с сознанием своего превосходства (ох, что за гад!), стоял среди них, держа руки в карманах, а когда они умолкли, задрал голову и прямиком по колдобинам двинулся вперед, дружки последовали за ним.
Выпотрошенный душевно до предела, я подошел к окну. Какая была тишина! Они шли по двору всей компанией, обступив своего главаря, который, похоже, что-то им рассказывал, а они его слушали и так дошли до другого конца, где была глинистая площадка, там они еще долго стояли и болтали, потом вдруг разбежались, четверо в одну сторону, трое в другую, и началась игра, играли до самой темноты, я же сидел в своем кресле у окна, видел их фигуры, но крики не долетали до меня, я был ужасно измучен, вот, собственно, и все или почти все. Теперь я тоже скверно себя чувствую, я ужасно устал. Все устали. Тишина.
На следующий день он опять пришел раньше товарищей и постучал в мое окно. Ожидая этого, я заранее задернул шторы и притаился в глубине комнаты. Он стучал много раз, этот бесстыжий, нахальный юнец. Я видел его физиономию, прилипшую к стеклу, он же не мог меня видеть, но я все равно ругал себя за то, что не спрятался в передней, теперь мне нельзя было даже пошевелиться, и пришлось в таком не слишком удобном положении торчать в углу до тех пор, пока он наконец не убрался. Он пошел напрямик через двор, дружки его уже собрались на новом месте и ожидали его, а я снова просидел весь день до самой темноты в своем кресле — они, как обычно, играли, была тишина, смертельная усталость, признаюсь, дальше мне не хочется писать, но все же попытаюсь.
Один мой случайный знакомый времен войны, некто Бенек, когда в воздухе нависала опасность, говаривал так: «Нужно выйти, — говорил он, — посмотреть, есть угроза или нет, если есть, то лучше выйти ей навстречу». Так я и поступил на следующий день. Зная, что проклятый мальчишка вскоре появится, я в половине четвертого распахнул окно, сел за письменный стол, положил перед собой страницу, на которой у меня как раз застопорилась сюжетная ситуация, и, взяв в руки вечное перо, сделал вид, будто пишу. Я чувствовал себя измученным, мысли неприятно роились где-то в затылке, но я упорно изображал человека, погруженного в работу, и так вошел в роль, что, когда паршивец показался в окне, я, подняв голову от пустой страницы, посмотрел на него отсутствующим взглядом. Наглец даже опешил от неожиданности.
— Здравствуйте, — сказал он довольно робко.
На это я, как бы очнувшись:
— А, это ты! Здравствуй! Что скажешь?
Я заметил, что он слегка покраснел, но на сей раз я не получил от этого удовольствия, видимо, изрядно переутомился.
— Она здесь?
— Кто?
— Ну она.
— Она? Кто такая? Ах, да, райская птица. Ну конечно, здесь. Видишь, я даже забыл поблагодарить тебя и твоих товарищей за то, что вы теперь играете в другом месте, это очень мило с вашей стороны. Хорошие вы ребята.
— Вы не отдадите ее?
— Куда?
— В зоопарк.
— Нет, зачем же? Когда тихо, ей здесь хорошо. Все в порядке. Еще раз спасибо тебе. А теперь, Михал, ступай, я очень занят. Привет!
На этот раз мне удалось избавиться от него. Немного помешкав, он ушел, потом они играли в футбол, а я, затворив окно, смотрел на них и — вынужден повторить — чувствовал себя обессиленным. Мой план, как я уже говорил, был продуман до мелочей, я точно следовал ему и добивался успеха, все, казалось, было учтено и предусмотрено, и вот теперь, когда пришло время пожинать плоды, один маленький уязвимый
