такая же, как и всегда. Я не замечаю никакой перемены. Нет. Как будто вы лежите в больнице. Я сажусь. Жду. Ни о чем не думаю. Я здесь, рядом с вами. Я жду, как дурак.
Я не знаю, что должен делать. Нечего больше делать. Все сделано. В четверг 7 марта в 15 часов будет служба в церкви Сен-Жермен-де-Пре. А потом вы отправитесь на кладбище Монпарнас. Люди из похоронного бюро сказали, что есть очень хорошее место на краю одной из аллей, слева, недалеко от центрального входа. Рядом Сартр и Бовуар.
Я здесь, рядом с вами. Я жду. Вы ничего больше не говорите. Ваши глаза больше ничего не видят. Я смотрю на ваше лицо. Я не осмеливаюсь прикоснуться к нему. Я не хочу чувствовать холод кожи. Я не могу. Это первый раз, когда я не могу до вас дотронуться. Это мертвое тело, остывшее, холодное, одетое в черное с зеленым пальто и обутое в туфли из светлой кожи, купленные в «Сулье д'Ор» на бульваре Малерб. В тот день вы купили две пары туфель, было лето, мы уезжали в Трувиль. Вы сказали: мне нечего надеть, нужно туда сходить. И мы отправились в «Сулье д'Ор». И вы подарили мне пару сандалий. Очень красивых. Послушайте, в Трувиле, наверное, никогда не видели ничего подобного. Продавщица просит вас расписаться в книге отзывов. Мы очень довольны нашими башмаками.
Я смотрю на вас. Я вижу ваше лицо с закрытыми глазами, но вы не спите. Вы не должны были умереть, но вы все-таки умерли, вы мертвы, я не могу вас поцеловать. Вы действительно умерли.
В четверг утром отъезд из морга в церковь Сен-Жермен. Вы лежите в гробу из светлого дерева. Мне кажется, я помню, что внутри была белая обивка. Ваша голова покоится на маленькой белой подушке. Покрывало на теле тоже белое, видно только лицо, я могу еще его видеть.
И потом вдруг какая-то женщина говорит, что пора, и закрывает ваше лицо белой тканью. Все белое. С головы до ног. Все сделано. Нет больше лица, на которое я мог смотреть. Гроб закрывают. Крышка привинчена. Ваше тело заперто в деревянном ящике.
Мы пересекаем Париж и приезжаем на площадь Сен-Жермен-де-Пре. Вокруг гроба толкаются фотографы, они хотят сфотографировать вас в последний раз, это их работа. Священник выходит встретить вас к дверям церкви. Четверо мужчин вносят ваше тело в церковь. Гроб ставят на каменные плиты у алтаря.
Затем читают «Отче наш» и благословляют вас. Все, кто в церкви, пришли сюда из-за вас, эта толпа вокруг, они вместе с вами. Я не осмеливаюсь дотронуться до гроба, стоящего в метре от меня. Я боюсь сделать это, погладить светлое дерево.
Мы на кладбище Монпарнас. Гроб опускают в очень глубокую яму. Могила рассчитана на три места, поэтому она такая глубокая. Потом кладут цементную плиту. Все сделано, вы замурованы на кладбище Монпарнас, номер 3, бульвар Эдгара Кине в Париже. Позже на каменной плите сверху напишут: «Маргерит Дюрас». И ниже две даты: 1914–1996. А с боковой стороны спереди две буквы: «М. Д.» Вот и все. Одно имя и две даты. Все совсем просто. Ваше имя можно прочитать на этой каменной плите. Оно написано.
Я почти поддался одному искушению, я расскажу об этом. Женщина из похоронной службы сказала мне: месье, вы можете положить в гроб какую-нибудь вещь, таков обычай, вы можете это сделать, пока не закрепили крышку. Я не могу решить, что положить рядом с вами. На следующий день, прежде чем пойти на церемонию вашего окончательного исчезновения — больше никакого тела, nobody навсегда, — я говорю себе, что могу положить в гроб книгу. Я выбираю ту, которую люблю больше других, «Любовь», карманное издание.
В последний момент, когда белая ткань уже закрыла ваше лицо, меня спрашивают, не хочу ли я что- нибудь положить в гроб. Я говорю нет. Я не решаюсь сделать этого. Я слышу: правда не стоит, не надо никакой книги.
Книга остается у меня в кармане, крышка уже закрыта.
Вот. Я хотел вам сказать, что думал об этом, об этой книге, о вас, о том времени, когда вы писали ее, эту Книгу исчезновения. Которая осталась со мной. Которую я могу перечитывать, еще и еще, эти слова, эту фразу, которая очаровывает нас: здесь везде — Сен-Тала, и там, за рекой, — тоже все Сен-Тала. Вы смеетесь. Вы говорите: нужно было обязательно написать ее, эту фразу. Мы повторяем ее. Все время. Всегда, когда едем в машине, мы говорим: здесь — Сен-Тала, и всегда потом и везде снова будет — Сен- Тала. Вы придумываете варианты, вы забавляетесь, ах какая фраза, как я могла написать это, я хотела бы вернуться в тот момент, когда я ее писала. А потом все прекращается. Вы говорите: какая скукотища.
Вот так, все закончилось. Церемония завершилась. Я оставляю вас зарытой в могиле на липовой аллее кладбища Монпарнас в Париже. Вас можно оставить. Можно пойти выпить в «Роузбад», можно пойти поужинать, можно пойти потанцевать на виллу д'Алезиа к подружке. Теперь можно делать все что угодно. Быть вместе. Вас больше нет. Вы лишены воздуха, которым мы дышим, лишены меня, лишены всего мира. Больше ничего. И можно пойти в город, делать все что захочется, есть, танцевать, смеяться, говорить все что угодно, говорить обыкновенные, привычные всем слова. Больше нечего делать, больше нечего говорить. Нет. Больше ничего нет. И я не хочу говорить об этом. Я не хочу говорить о вас. Я не печален. Я ничто. У меня нет больше никакого занятия. Я больше не знаю, что мне делать. Я не знаю, чем занять время. Время. С вами это было легко, я все время был занят, полностью занят каждую секунду заботой о вас, должен был быть внимательным, предупреждать все, что только можно представить. Все, что может не удаться, все, что нужно сделать, чтобы это удалось, причинив меньше боли, как можно меньше, все это исчезло в этот четверг 7 марта 1996 года.
В следующие дни я прихожу на кладбище. Я вижу, как увядают цветы, вижу временную плиту с вашим именем и двумя датами, годом рождения и годом смерти. Я не осмеливаюсь остановиться перед вами. Я испытываю как будто неловкость, мне стыдно, что я не знал, как остановить смерть. Я не хочу, чтобы кто-то видел меня. Это глупо. Но это так. Я сажусь на скамейку поодаль. Закуриваю сигарету. На мне черные очки. Я ни о чем не думаю. Я не могу представить, что ваше тело уже разлагается, чернеет, теряет прежнюю форму, что больше ничего нет, нет больше вашей улыбки, нет больше прогулок, нет больше слов любви, скандалов, нет больше никакой злости, нет больше супа с картошкой и перцем, нет больше книги, которую надо писать, больше ничего, кроме этого зарытого тела, которое очень скоро тоже исчезнет. И совсем скоро не будет и тела. Остается одна фамилия. Имя цветка, которое вам никогда не нравилось, и фамилия. Пять букв. Дюрас. Имя, написанное на временной плите. Эта фамилия автора, которую вы сами выбрали, название места в Ло-э-Гаронне, земли вашего отца Эмиля, эта фамилия, подаренная вами всему миру, тем, кто захочет услышать ее. Да, любите меня, еще, этого недостаточно, я снова буду писать, писать о вас, давать вам другие имена, я сделаю другую книгу, я еще не знаю, как назову вас, но я придумаю, мне всегда удавались имена, названия и книги, я пишу лучше, чем все остальные. Мы смеемся. Мы говорим да, мы займемся этим. Поедем в Трувиль. Мы в «Рош Нуар», в вашей спальне, которую вы называете темной комнатой возле Атлантического океана, в комнате лета 80-го, комнате нашей первой ночи, только вы и я, давайте, идите же сюда, не скромничайте, посмотрите на меня, я покажу вам, что нужно делать, идите сюда, ласкайте меня. И я, я делаю все, что вы мне говорите. Да, еще, любите меня, еще, и я люблю вас, только этим я и занимаюсь, и вы не знаете, до какой степени это может быть сильно, так сильно, что я уже не могу больше этого делать, так сильно, что хочу все бросить, бросить вас, расстаться с жизнью, что я не знаю, как мне быть с вами, я сыт по горло и вами, и книгами, которые все время нужно писать, и вашей любовью, и тем, что вы отказываетесь от меня. Я не знаю, что делать. Вы говорите: все будет как надо, не думайте об этом, ваша усталость пройдет. Это всегда так. Я тоже иногда совсем не могу выносить вас, а потом все становится как прежде. Никто не знает, почему так происходит.
И это продолжается дни и ночи напролет, красное вино, книги, фильмы, крики, попытки бегства. Ян, я знала, что вы вернетесь, куда вы пойдете? И вы улыбаетесь, каждый раз обещая: я не буду больше злиться, я клянусь тебе в этом, ты сможешь делать то, что ты хочешь, даже пойти вечером выпить стаканчик, мне наплевать, ты сможешь делать что захочешь.
Это неправда. Вы не лжете, но вы знаете, что это невозможно, что вы так устроены, что вы не сможете измениться, никогда.
Вы говорите: я не злая, я умная. И это правда, вы не злая, но вы причастны к какому-то виду зла. Но вы не злая. Нет.
Вы никогда не делаете зла. Вы пишете. Вы не доходите до того, чтобы совершить настоящее зло. Может быть, иногда. И я спрашиваю: почему вы это делаете со мной, почему? Вы говорите: я прошу у вас прощения, я ничего не могу с этим поделать, мир невыносим, я больше ничего не хочу, даже вас, я хочу
