ХОМЕНКО
Лейтенант Хоменко не довел Оксану до отделения милиции. Он еще там, в кабинете Ларина, решил ее отпустить. Во второй раз, теперь уж наверняка в последний.
Он провел Оксану Панчук по залу ожидания и вышел на перрон. Впереди увидел знакомую экскурсоводшу с каким-то мужиком, явно не московского разлива. Похоже, не поверил своим глазам, женщина была счастлива. Милиционер угадал ее состояние по выражению лица, по блеску глаз, по походке, еще по массе невидимых простому смертному или нелюбившему черт, жестов и мимики.
Раньше Виолетта ему не нравилась. Не то чтобы совсем, но было в ней что-то… Может быть, то, что смотрела на него, как на пустое место. Вообще-то ему нравились независимые женщины, но не в такой степени. Всему есть предел.
Правда, Оксана тоже была независима. Стало быть, и нелюбовь к независимым проистекала из личного опыта и уже год не заживающей любовной раны. Для него все женщины как бы балансировали на грани между нормой и эмансипе. Иногда это восхищало, но в большей степени раздражало. Одно дело – восхищаться полуобнаженными телами девочек из кордебалета, другое – жениться на одной из них. Вся его нравственно-просветительская занудная деятельность в отношении Оксаны проистекала от дремучей неграмотности и совершенно устаревших и ненужных установок. Полная путаница чувств приводила милиционера, привыкшего ясно мыслить, в замешательство. Если бы кто-нибудь сказал, что термин «прелюбодеяние», заимствованный из Ветхого Завета, совсем не то, что он себе представляет, Хоменко не поверил. Не беспорядочные половые связи или соблазнение замужней женщины, а посягательство на чужую собственность. Именно собственность, ибо звучит это примерно так: не возжелай ни дома ближнего своего, ни раба его, ни осла, ни жены его… Каково! Женщина на последнем месте в ряду инвентаря.
Из-за путаницы в мыслях и чувствах Хоменко решил инстинктивно придерживаться прежней тактики. В связи с «уличением» Оксаны в противозаконных действиях как бы обретал на такую точку зрения и тон полное право.
– Ты вот что, ты растворись на время. Устройся на работу и сиди тихо, как мышь. Сейчас самое главное – не светиться. У нас нет статьи «за давностью».
Номинально нет. Но если не попадаешь в поле зрения правоохранительных органов, если тебе не надо заполнять никаких анкет, которые будут проверять по долгу службы, можно считать, что чиста.
– Заживо похоронить себя?
– Почему похоронить? Миллионы людей живут, и ничего. В конце концов, ты же не Майя Плисецкая…
Вот этого говорить нельзя было категорически. Большинство несчастий как раз и происходит от ущемленного самолюбия. От не правильной оценки своей роли или чужой. Конечно, ни один опер не обидится, если сказать, что он не Мегрэ и не Шерлок. Но дело-то в том, что Оксана в действительности была не совсем заурядной личностью.
– Какой же ты дурак… Какой же ты дремучий дурак…
– Но почему, почему? – излишне громко воскликнул милиционер.
– Когда вы хватаете за руку преступника… или преступницу, разве не испытываете чувство удовлетворения? Я не знаю – самореализации, что ли. Почему же я не достойна такой участи? Почему мне суждено реализовываться либо в постели, либо за кухонным столом, либо в материнстве?
– Да я ничего…
– Вот именно – ничего. Может, я и не Айседора Дункан, но кое-что могу, и смею уверить, совсем не плохо. Вот ты меня отпускаешь, рискуешь карьерой.
Выходит, не все гладко в Датском королевстве? Значит, не совсем пропащий. Есть надежда.
– Какая надежда? Я Тимошевского за руку не поймал. Были там одни вагоны – по-моему, его дело, но вагоны сгорели. Люди разбежались, улики уничтожены.
Тимошевского не прижать никак, а сам он в отставку не уйдет. Это значит – или я, или он. Сегодня окончательно выяснилось – я. Думаю, карьера моя закончилась.
Лейтенант посмотрел на часы.
К платформе подали поезд, который в восемнадцать двадцать пять увезет ее, возможно, навсегда.
Хоменко попытался собрать мысли в кулак. Ему предстояло использовать для объяснения последний шанс. В отличие от Фаломеева, внутри у него никак ничего не загоралось. Наверное, слишком долго тлело. Возможно, она подавляла его.
Возможно, внимание расслаивалось оттого, что боковым зрением продолжал следить за действиями фээсбэшников. Он понял вдруг, что их в вокзальной толпе что-то слишком уж много. Его отделение, конечно, поставили в курс дела, но так, слегка, затуманили все, как водится. Но милиционеры быстро сообразили, что к чему: возможно, с их вокзала отправляют какую-то важную шишку. А может, и не отправляют, но могут отправить. А теперь вот выходило – точно, кто-то отсюда поедет.
Как только подали состав, на платформу сошел наряд спецподразделения МВД с собакой. Видимо, они шерстили вагоны еще на запасных путях и все время движения к вокзалу. Старший поискал глазами главного на перроне, и Вовчик сделал шаг вперед.
– Ничего, – доложил спецназовец. – Чисто. Если только не считать контрабандного сахара. Совсем одурели – Украину без сахара оставили.
– Сахар?
– Успокойся, собачка на смесь натаскана. Чистый. Хоть сейчас чай заваривай или бражку ставь.
Но Вовчик не успокоился.
– Лучше лишний раз переработать, чем потом мозги со стен соскребать, – заметил фээсбэшник и кивнул своим людям еще раз осмотреть вагоны.
– Дело хозяйское, – пожал плечами эмвэдэшник, но обиделся за недоверие к его профессионализму.
Хоменко высмотрел в тамбуре шестого вагона бригадира поезда. Он знал железнодорожника лично. Лейтенанту частенько приходилось работать с поездными бригадами. Последний раз это было полгода назад, в этом составе брали группу вымогателей. Действовали вымогатели по очень простой схеме: садились на вокзале в поезд и ехали один перегон от столицы. За полтора часа втягивали под разными предлогами в карточную игру пассажиров-одиночек, где прямыми угрозами холодным оружием, где кулачной расправой заставляли повышать ставки, а потом отбирали деньги. Вещи не брали. Не связывались. В случае поимки всегда могли отпереться, мол, гражданин сам напросился играть. Действовали несколькими группами.
Перекрывали вагон, так что проводники даже пискнуть не могли. Одну такую группу взял Хоменко, вторую Саушкин. Причем Хоменко подозревал, что Саушкин несколько превысил свои полномочия и пределы необходимой самообороны. Во всяком случае, при попытке оказать сопротивление один из преступников нечаянно вывалился из вагона на полном ходу и был размазан о встречный тепловоз. Тем не менее на какое-то время вымогательства прекратились и проводников не трогали.
Он подошел к бригадиру и завязал ни к чему не обязывающий разговор. Но старого жука было трудно провести. Тот сразу сообразил, что красивая женщина рядом – протеже мента. Это его как раз не беспокоило. Бригадир был жаден от природы, и потому перед ним сейчас стоял сакраментальный вопрос: брать деньги или не брать? Мент мог обидеться, и тогда добра не жди. С другой стороны, сегодня их так трясли всевозможные службы, что взять на себя такую ответственность побаивался.
– Ты не знаешь, по какому поводу шмон? – спросил он напрямик, давая понять, как трудно ему будет выполнить очевидную просьбу.
Заодно и цену набивал своей услуге.
– Знаю. К твоим делам не относится. Хоменко еще раз оценивающе посмотрел на хмыря-бригадира, как бы решая про себя, стоит ли доверять тому бесценный груз.
– Сделай доброе дело, возьми барышню.
– Нет проблем – закроется в служебке, поедем – выпущу. Пусть только по маленькому сходит заранее, – не удержался, чтобы не поставить в неловкое положение мента, глазастый бригадир.
Он тоже заметил, что лейтенант не ровно дышит к девице. Оно понятно – девка справная. Много нагляделся железнодорожник за двадцать лет поездной жизни и уж точно мог сказать, что перед ним не племянница лейтенанта.
