вспоминать. Шестьдесят три все-таки набежало. Но он еще крепкий. В прошлом году повздорили с одним. Не более пятидесяти. Сломал. Тут главное – в точку попасть. Он с дворовых драк любил прямой по сопатке, чтобы хрящ расплющить. Не кровожадным был, но знал: если против тебя два и более, выбирай самого авторитетного и ломай сопатку. Как же иначе, тут не до сантиментов, сомнут и так отходят, мало не покажется. А драться приходилось. Он и знал-то в России одни портовые города, а у портовых свои привычки. Народ бедовый.
В Москве бомжи другие. Злее. Подлее. Хитрее. Тут главное, чтобы старший порядочным оказался. У них Фома – ничего. В обиду не дает. Но ведь вот прочитал недавно, как в Сокольниках, в парке, приставший к сообществу малек четверых человек молотком забил во сне. Алексей Иванович Вавин никак понять, уразуметь этого случая не мог. Поерзал на матрасе. Накинул полперденчик.
Однако, вот ведь вспомнил, как звали когда-то. Уважительно звали. И знали его и на Волге, и на Амуре. Помотало. Он как реку до тонкостей пройдет и выучит, так скучно становилось. Да. Уважали. Были лихие ребята в его время.
Мало кто и остался. Иные времена, другая лихость. Интересно, жив ли Костя во Владике. Алексей Иванович знал и лучшие, и худшие Костины времена. Лучшие – это когда Костя грузчиком служил в порту. Огроменной силы был человек и доброты не меньшей. На спор два мешка на загривок положит и по сходням вниз. А в мешках по семи пудов. Поспорил сдуру с одним, что три снесет, да шнурок, на беду, развязался. Сломал или сместил Костя себе что-то. Увольнять не стали. Сделали причальным матросом. У пароходов как? Не только с борта конец кидают, а и с берега. Борта высоко, вот и привязывают к бечеве гирьку на один конец, другой за канат крепится. Забросил бечеву на борт, и втянули конец. Пришел один раз «японец», с борта кричат: кидай, а он: отойди. Япошка стоит. Костя бросил – и прямо в клюз. Он частенько этот фокус показывал – в клюз. Пока гирька летела, японец-матрос передвинулся, и ноги оказались напротив отверстия. Перебил ему Костя ногу напрочь, в мелкую крошку. А не верили… Да, были люди. Легенда. Где теперь Костя со своим креслом, которое ему подарили, чтоб на причале сидел, спину не продуло.
Пока предавался воспоминаниям, чуть хлебово не упустил, а тут и голоса послышались. Мужики на перекур и пошамать пришли.
– Ну давай, дед, хвались, чего накошеварил? – спросил Фома. – Я твою таратайку своей цепью к фонарному столбу принайтовал.
Боцман встал, достал гроздь из трех бананов и Насте отдал.
– Ой, спасибо, вот услужил так услужил… – Женщина нагнулась к Боцману и хихикнула:
– Мне, Алексей Иванович, сейчас фрукты в самоеы оно.
Настя погладила живот, а Боцман недоверчиво улыбнулся.
– Что? Не веришь? Думал, старуха? Я сама так думала, между прочим, – сообщила Настя.
– Отец кто? – спросил Боцман.
– А черт его знает кто. Может, Фома, может, Петруччио, – весело ответила Настя, стреляя глазами.
– А может, и ты, старый козел, – сказал Петруччио.
– Ладно, жри и помалкивай. Сын полка будет, – оборвал Фома прозванного за большой нос и смоляные с проседью кудри Петруччио.
Ели сосредоточенно. Не тратили ни слова. Когда надо было хлеб, просто протягивали руку и, безмолвно просившему подавали. Это не киношная бригада комбайнеров-хлеборобов, которая, возвратившись на стан, без устали балагурит да еще за девками ударяет. Это трудяги другого сорта, и работа у них не киношная.
– А скажи, Боцман, ты угря копченого ел? – спросил Петруччио.
– Ну ел. Тебе-то зачем?
– Да так просто. А Фома не ел.
– Ну не ел. И что? Что в том угре такого, чего в другой рыбе нет? – буркнул Фома.
Одному Петруччио позволялось подшучивать над Фомой. Фома его уважал. Еще в первую встречу сказал, что он этот народ на два сорта делит: на жидов и на евреев. Евреи ему нравились. С ними даже лучше дело иметь, чем с нашей пьянью или прохиндеями. А вот про знакомого жида рассказывал, как он в бытность прорабом, только возникла вакансия повыше и спросили у Фомы, кого посоветует, рекомендовал своего подчиненного. Так тот цельный год как увидит где Фому, так за два квартала орет, мол, здрасьте вам, да чуть не всем прохожим объясняет, какой Фома прекрасный человек, как он сам не пошел наверх, а его, простого еврея, рекомендовал. А поднялся на две ступеньки и в упор перестал видеть. Вот это, говорил Фома, и есть те самые жиды.
– Все от повара зависит. Моя благоверная хоть и сука была порядочная, а блинчики зажарит – пальцы по вторую фалангу съешь и не заметишь, – подал голос Николенька.
Бывшая жена его была наиглавнейшим больным вопросом. Его и Николенькой звали потому, как однажды спросили, как кого жены звали. И этот угрюмый человек вдруг сказал – Николенькой жена звала. Звать-то звала, а с его шофером спала.
Он их притырил разок и надавал больше, чем следовало. Шофер инвалидность получил и остаток жизни мочился через трубочку. Жене пришлось пять пластик делать, и все равно не восстановили полностью.
Кто знает, как долго продолжался бы разговор гурманов, но в барак вбежал Леший с вытаращенными глазами и просипел нечто нечленораздельное. Одно слово поняли все – ЦЫГАНЕ!
«Уважаемые дамы и господа, нечего прыгать по путям, как козы, есть же специальные переходы. А то получится, как в том анекдоте, голова говорит ногам: а вы меня убеждали – перебежим, перебежим».
Глава 10
ФАЛОМЕЕВ
Фаломеев окончательно пришел в сознание. Главным образом от предвкушения.
Пьющие поймут, что такое предвкушать. Он еще не дошел до того состояния, когда от одного вида воротит. Значит, жив. Значит, рано еще смотреть кино на потолке, когда в одной его части «Чапаев», в другой «Александр Невский», а посередине «Ленин в Октябре».
В ожидании чуда он обвел повеселевшим взглядом зал и заметил влюбленных.
Они ему понравились.
– Дядя Миша… – позвал он швейцара. – Не в службу и не по принуждению, сходи возьми букетик. Сдачи не надо.
Или дядя Миша был волшебником, или цветы продавали прямо в зале у входа в ресторан.
– Вот тем, – кивнул мужчина на влюбленных.
Влюбленные зашевелились. Откровенно говоря, им самим уже надоело быть вдвоем. Умные люди так и делают, искусственно подогревая любовь, расстаются на время, а потом созваниваются, выдумывают сложности. Без преград скисают быстро.
В самом деле, как это – находиться все время вдвоем на протяжении сорока восьми часов. Волей- неволей заметишь и платок несвежий, и щетину на щеках, а уж некогда сладкий запах подмышек… Короче, пара отреагировала нормально.
Улыбнулись. А что надо мужику? Правильно. Общение. Раскидав за два дня кучу отпускных на случайных знакомых, ему вдруг захотелось не очередного разгула стихии, а осмысленного, душевного разговора. И еще – учить. О, как все мы любим учить. Перед ним сидел благодатный материал. С деньгами не густо, значит, слушать будут. И мужик решительно и твердо направился к столику влюбленных.
– Фаломеев Алексей, – представился он, протягивая руку. – Нягань.
– Шура, Лариса, – представились молодые.
– Вы меня извините, я мужик простой, в отпуск собрался, да вот застрял.
Нет, не подумайте, у нас свое пиво в Нягани есть, но здесь вкуснее, правда? В гостях всегда вкуснее. Я дома рассольник в рот не беру, а пригласили – жру… пардон, за обе щеки.
– На халяву и уксус сладок, – не правильно поддержал Ромео.
– При чем тут «на халяву»? – обиделся Фаломеев. – Это все они вчера за так жрали. А мне не жалко. Я вот тут нищего видел в переходе. Сидит, голова забинтована. Чем-то красным намазана, а в руках бумажка: «ЗАЩИТНИК БЕЛОГО ДОМА». Это сколько же он сидит? Страшно подумать. И дают. Смеются, но дают.
Полная коробка. Неужели вся Россия вот так сядет?.. Я на свои гуляю… Может, хотите чего? Водочки?
