она даже не могла радоваться возвращению в любимый город, вновь и вновь вспоминая фолмутского незнакомца: то, как он подносил к ее лицу свой платок с приторным запахом, и то, как это было противно.
Цветы и женские прикосновения, которые так легко соединились в ее сознании, роились теперь в воображении Арабеллы… Стоя рядом с Эммелиной, утонченную женственность которой удесятерял строгий «честерфильд», она слушала ее пояснения, переводя взгляд с одной орхидеи на другую.
Она снова была в своей стихии и снова была счастлива и свободна…
Из увиденного в парке ей особенно понравился «заброшенный» сад. Все в нем было совершенно правдоподобно, и не верилось, что это запустение тщательно продумано и через неделю сад, в который, казалось, уже много лет никто не входил, исчезнет с закрытием выставки. Гости выставки, забредавшие сюда, замолкали, будто проваливаясь в прошлое – здесь, где нити паутины повисли над старым замшелым колодцем, сами они казались призраками, бесшумно скользившими по заросшим полынью и остролистом дорожкам. Лишь белесые одуванчики реагировали на появление посетителей, пушистым шлейфом летя вслед тому, кто случайно к ним прикасался.
Наконец они достигли владений Эммелины, огороженных живой изгородью из цветущего вереска, – и Арабелла увидела пять круглых фонтанов, которые, будто блюдца с прозрачным желе, были расставлены на скатерти, сотканной из сотни нежных цветов. Казалось, здесь не было двух одинаковых цветков, но их оттенки были так точно подобраны, а переходы от цвета к цвету так незаметны, что Арабелле почудилось: она стоит перед огромной акварелью… А может быть, это кропотливо расписанный шелк расстелен на траве?
Какое-то неуловимое движение пробежало по цветочной безмятежности, и Арабелла увидела, что фонтаны по очереди перебрасываются струйками воды, словно мячиками от пинг-понга. Водная дуга, взметнувшись над первым, долетала до второго фонтана, потом перекидывалась от него к третьему, а дойдя до пятого «блюдца», пускалась в обратный путь, снова перепрыгивая из фонтана в фонтан. Все это напоминало какую-то шалость, детское озорство: струи, как живые, прыгали по блюдцам-фонтанам, не проливая ни капли, а потом вдруг все замирало, и взгляд зрителей снова обращался к цветочному фону, чтобы потом опять встрепенуться от неожиданности, заметив движение воды в воздухе.
Солнце, с утра плававшее в молочном тумане, вдруг освободилось от затянувшей его пелены, и над цветами повисла мерцающая радуга, а Эммелина сняла пальто и перекинула его через руку. Арабелла, влюбленная в этот день, в цветочное великолепие и свой наряд, взглянула на Эммелину, стоявшую чуть в стороне, и ей вдруг захотелось, чтобы все посетители ушли отсюда, оставив ее наедине с подругой.
«Она легла бы прямо в цветы, а я расстегнула бы одну за другой все перламутровые пуговицы на ее сорочке, а потом коснулась кончиками пальцев ее груди… Я знаю теперь, что почувствует Эмми, но я хочу знать, что буду чувствовать я, медленно возбуждая ее тело, как это делала со мной Клэр. Я хочу сама касаться женского тела, заставляя его трепетать…»
Конечно, все эти фантазии были лишь воспоминанием о Клэр, околдовавшей ее в это молочное утро. Но Эммелина приблизилась, и Арабелла ощутила тонкий аромат ее духов, смешавшийся с едва ощутимым запахом теплого женского тела… Ей снова захотелось увидеть подругу обнаженной – здесь, среди цветочных фантазий самой Эммелины. Никогда раньше Арабелла ничего подобного не испытывала.
– Мне иногда кажется, что цветы делают меня похожей на них… – заговорила Эммелина. – Вот уже два года я вижу их каждый день, я прикасаюсь к ним, но ведь и они касаются моих рук, моего тела. Они любят меня, они почти заменяют мне мужскую любовь. Когда я хожу по саду, одежда мешает мне – как она мешала бы дышать цветку. В теплые дни я раздеваюсь и дышу вместе с ними. Я ложусь среди нарциссов, и они вытягиваются ко мне, как будто…
Эммелина вдруг замолчала, заметив, что Арабелла смотрит на нее восхищенно и доверчиво – так, как смотрела много лет назад девочкой-подростком. Сама Эммелина не понимала, почему она сейчас рассказывает то, о чем не рассказывала никому. Живя достаточно одиноко, она иногда встречалась с мужчинами, но ни с одним из них ей не хотелось говорить о своей единственной настоящей любви последних лет – о цветах, да и кто бы принял эти слова всерьез?!
– Ты не поверишь, но я думала сейчас о том же! – воскликнула Арабелла. – Представляла тебя…
Но Эммелина, словно испугавшись, быстро перебила ее:
– Может быть, посидим немного в ресторане? Там и поговорим обо всем! А то я, честно говоря, в последние дни совсем забегалась – столько забот! Ты не представляешь, как это сложно – перевозить живые цветы. Те, что быстро всходят, я посеяла уже здесь, в Челси, но некоторые пришлось перевозить рассадой – а это труднее, чем везти с собой десяток детей! Ну, пойдем же, здесь, в парке, есть одно дивное местечко!
И, снова накинув на плечи пальто, она увела Арабеллу из своего сада.
Столики кафе, куда они пришли, располагались под зеленым пологом на самом верху цветочного каскада, разноцветными волнами сбегавшего по холму. На каждой площадке, которые хорошо просматривались отсюда, поработал кто-нибудь из художников-садоводов, не вошедших в конкурсную десятку, но допущенных на территорию парка во время выставки. Эммелина рассказывала о каждом, пока они поднимались вверх по петлявшей среди цветов дорожке. Восхищенное внимание Арабеллы привлекли великолепные голландские тюльпаны, высаженные на одной из площадок по мере их распускания: сначала тугие зеленые бутоны, потом набухшие алые головки, потом – чуть приоткрытые, потом – раскрытые в форме бокалов и, наконец, широко распахнутые цветы. Словно живая волна пробежала по ним, словно само время застыло перед глазами зрителей!
Недоговоренность нового чувства, охватившего Арабеллу, напоминала нераскрытый бутон, ее счастье, не расплескавшись, длилось и длилось, суля неведомые наслаждения, но ей не хотелось торопиться – может быть, ничего и не произойдет, а может быть…
Они уселись за столиком у самой ограды – чтобы лучше видеть освещенное полуденным солнцем великолепие каскада. Здесь действительно было все, что только можно себе представить: даже упомянутая Эммелиной капуста. Французский садовник, вдохновленный пейзажами Ван-Гога, не просчитался! Мнение жюри было благосклонно к его капустным рельефам, боровшимся за право считаться лучшим садом года.
Эммелина могла говорить о выставке бесконечно, но когда к ним подошел официант, чей строгий костюм украшало несколько бутоньерок, они переключили внимание на меню.
Ожидая, пока приготовят заказанное, девушки стали вспоминать те несколько дней в Труро, которые когда-то провели вместе.
– …А щеки у тебя были красные, как королевские яблоки, – сказала Эммелина, ласково касаясь высоких
