куртках с вытертыми плечами, монтировщики в своем вечном подпитии, язвительные редакторши, ведущие, чьи лица известны половине Америки, и много-много другой разношерстной публики, которая в эти свободные минуты была совершенно равноправна.
Пат, улыбающаяся, в ореоле вновь отпущенных легких каштановых волос, присаживалась на край высокой табуретки, выпивала свой кофе и исчезала – и лишь потом выяснялось, что за это время она умудрилась выяснить уйму вопросов, переговорить со множеством людей и принять немало решений.
Именно в «синюхе» Пат и познакомилась с Эммилу Харрис, уже третий раз номинированной на премию Ассоциации кантри-музыки. Передачу с ней вела не Пат, но эта спокойная, милая, мягкая женщина столь пылко выражала свои феминистские убеждения, что заинтересовала жадную до новых людей Пат необычайно. Им обеим сразу стало легко друг с другом, чему, вероятно, помогло сходство не только характеров, но даже лиц – правда, в черных волосах Эммилу уже проблескивали седые нити. Пат никогда еще не сталкивалась с феминисткой в таком чистом виде: главной темой всех песен Эммилу была женская сила и твердая позиция, на которой просто обязана стоять современная женщина. Она не признавала брак, что, впрочем, не мешало ей нравиться мужчинам и нередко увлекаться самой, а где-то в Милуоки училась в колледже ее пятнадцатилетняя дочь, о которой она много и охотно рассказывала, но которую редко навещала.
– Я в ее годы уже бросила колледж, отстояв свое решение в, поверь мне, очень тяжелой стычке с родителями, и примчалась в Нью-Йорк – зарабатывать на жизнь игрой на гитаре и пением. А кому я была тогда нужна со своим кантри? Нет, для того чтобы уцелеть в любом деле, женщина должна быть сильной.
И Пат с ее глубинной женственностью спорила с Эммилу, порой до хрипоты, хотя и признавала, что ее новая подруга во многом права или, вернее, ее мысли созвучны новым выстраданным представлениям Пат о любви и счастье в этом мире.
Эммилу и Стив друг друга недолюбливали: она, зная о многочисленных интрижках шефа Си-Эм-Ти, называла его «сперматозавром» – словом, которым выражалось ее презрение к мужчинам, а он просто подчеркнуто не видел в ней женщины.
Стиву вообще надоела рассчитанная страсть телевизионных дам, которые или не придавали мимолетной постели никакого значения, или, наоборот, все возводили в ранг безумного романа – и то, и другое было одинаково скучно. Даже Пат после возвращения из Ноттингема стала все более откровенно требовать близости и принимала ее жадно, портя, на его вкус, изысканную эротическую игру. Ибо больше в жене его не влекло ничего. Пат стала совершенно самостоятельной, и Стив порой с недоумением смотрел на уверенную в себе и своем деле молодую женщину, не находя в ней и капли сходства ни с той восторженной и наивной англичаночкой, что когда-то переступила порог его кабинета, пряча запачканные чернилами пальцы, ни с той раздавленной горем юной женщиной, чью искаженную беременностью плоть он ежедневно видел. Сегодняшняя Пат была ему неинтересна и даже, пожалуй, чужда. И тогда он понял, что спасти их семью может только ребенок. Его ребенок.
Будучи человеком прямым и ненавидящим всевозможные увертки, Стив решил поговорить с Пат откровенно и, выкроив время, увез ее с работы в прибрежный ресторанчик в Салеме. С удовольствием попробовав все заказанные Стивом рыбные блюда, от столь любимых ею пирожных Пат отказалась.
– С каких пор сласти в такой немилости? – удивился Стив.
– Знаешь… – Пат немного замялась. – Я перебираю в весе уже фунта четыре с половиной. – Стив с удивлением посмотрел на тоненькую, как у девочки, фигурку Пат. – Это все таблетки. – Действительно, все годы после рождения Джанет Пат принимала противозачаточные таблетки, и теперь ее тело чувствовало усталость – даже не столько из-за прибавившегося веса, сколько из-за искусственно заданного внутреннего ритма. – Надо бы перейти на что-то другое.
– Так давай вообще бросим это дело. – Пат даже поперхнулась.
– Ты… Ты предлагаешь мне… Еще раз… Пройти через весь этот кошмар!? – Тело Пат на мгновение закаменело под теплым ласковым шелком. Опять эти изматывающие рвоты, безобразность, несвобода… Несвобода внешняя, а самое ужасное – внутренняя.
– Патти, тысячи женщин считают это счастьем, но даже Бог с ними. Мы с тобой прожили семь лет, ни разу серьезно не поссорившись, у нас одно дело и в постели у нас до сих не было друг к другу претензий, ведь так?
– Так. Но… Ты не любишь меня, Стив. – Ей с трудом удалось выговорить эти слова.
– Неужели до сих пор ты подразумеваешь под любовью – страсти?
– Нет, Стиви, не страсти, а возможность полного самовыражения, раскрытия своих способностей через другого.
– А ребенок, конечно, этому помеха?
– Наверное, да. Он нужен, чтобы еще лучше разобраться в себе, но… у меня уже есть ребенок.
– Зато у меня нет. – По лицу Стива словно пробежало какое-то облачко. – По крайней мере, насколько мне известно. Я очень люблю Джанет, но она вырастет без нас. Почему же ты не хочешь? – В голосе мужа Пат услышала чуть ли не просящие нотки, и ей стало не по себе: Стив – и в роли просителя? Значит, это слишком серьезно для него, всегда он мог требовать, убеждать, в конце концов, уговаривать, но просить?! Ведь она ясно сказала ему! Неужели он, так же как когда-то Мэт, хочет использовать ее в качестве средства для собственного спасения? Вероятно, все эти мысли так явственно отразились на лице Пат, что Стив примирительно накрыл своей сухой теплой ладонью ее маленькую, сжавшуюся в кулак руку.
– Ладно. Считай, что разговор окончен, я все понял. Впрочем, у меня есть и другие планы.
«Мужчины, точно, как маленькие, – мелькнуло в голове у Пат, – если им не дали одну игрушку, они тут же найдут другую».
– Я собираюсь строить новый дом. Не потому, что меня не устраивает наша квартира, просто хочется новой жизни. Место замечательное, неподалеку… Впрочем, мы съездим туда, и я все покажу тебе, а заодно и расскажу одну замечательную историю. Кстати, нет ли у тебя на примете архитектора, который строит из этого нового напряженного бетона, ну, как в Парсипенни?
– Это тот бетон, который может выглядеть как любой другой материал?
– Да, и я предпочел бы гранит.
И, болтая о том о сем, они вышли на берег Делаварского залива. Над водой низко проносились
