– Вы говорите на немецком и на английском, но оба этих языка вам, видимо, не родные?
– Да. Английский я выучил по настоянию мамы, а немецкий… Мне пришлось долго жить здесь.
– Учиться?
– Нет, я почти не учился. – Милош опустил глаза. – Мне надо было работать, чтобы – кормить маму. Только два года назад появилась Руфь. Она лечила маму и… давала нам деньги. – Он снова стыдливо уткнулся в чашку с чаем. А Пат смотрела на его ясное лицо с мальчишески припухшими губами, на огромные антрацитовые глаза с каким-то диковатым блеском, на широкие, уже по-мужски раздавшиеся плечи, и вдруг ее буквально пронзила острая и сладостная в своей горечи мысль: «У меня тоже мог бы быть такой сын. Ну, вероятно, чуть помладше»…
– Сколько же вам лет, Милош?
– Через четыре месяца будет семнадцать.
«Всего на три с половиной года старше Джанет!» – И Пат ласково положила руку на рукав дешевенькой куртки. – Вот что, Милош. Не знаю почему, но вы мне очень понравились…
– И вы мне тоже, фрау Фоулбарт! Очень! Еще там, в поезде, правда! – с жаром перебил ее мальчик.
– Вот и хорошо. Тогда приходите сюда завтра утром, мы позавтракаем, и вы покажете мне город. Договорились?
Милош закивал головой, с неожиданным изяществом вдруг поцеловал ей руку и умчался, грохоча ботинками так, что Пат слышала его прыжки по лестнице. Подойдя к окну, она увидела, как он бежит по узенькой улочке, едва не задевая прохожих.
«Наверное, побежал к своей маме», – вздохнула Пат и задернула тяжелые, затканные осыпавшимся золотом гардины.
Назавтра Милош разбудил ее ни свет ни заря. Солнце еще еле розовело над озером, и дворники в цыплячье-желтых куртках только-только вышли на извилистые улицы.
– Я не буду смотреть на вас, но позвольте мне остаться в комнате, когда вы одеваетесь! – с жаром попросил он с самого порога.
– Что за странные капризы, Милош? – Пат, улыбаясь, смотрела на мальчика, который сегодня, видимо преисполненный важности предстоящего дня, оделся в белые, не новые, но тщательно отбеленные джинсы и фланелевую, тоже белую, рубашку. – Но если уж ты так упрямствуешь, встань лицом к окну и жди, пока я не разрешу тебе повернуться.
Он покорно подошел к окну, раздвинул гардины, впуская в комнату раннее августовское утро, и застыл вполоборота к Пат.
Лихорадочно роясь в чемодане в попытках найти что-нибудь самое простое, она все же то и дело вскидывала глаза на силуэт Милоша, на его слегка запрокинутую крупную черноволосую голову. Он был очень хорош в эти минуты, хорош аскетичной юношеской красотой, простой и суровой, но многое обещающей в дальнейшем – так серый прохладный рассвет предвещает роскошный солнечный полдень. Однако что-то и помимо этой красоты заставляло Пат пристально всматриваться в нежные, еще не до конца оформившиеся черты: Милош напоминал ей сейчас какое-то мгновение собственной молодости, какого-то другого человека, который вот так же стоял, слегка запрокинув голову… Но где это было? Когда? И кто?
– Я готова, Милош. – Мальчик, секунду назад казавшийся юношей, стремительно обернулся, не успев стереть с губ блуждающую улыбку сладострастных мечтаний. – Но ведь надо и позавтракать. Или ты поел дома?
– Дома? Да-да, конечно… Конечно, я поел дома. – Милош рассмеялся. – Но я не откажусь позавтракать и с вами.
«Откуда такая прямота? Неужели из-за того, что ему приходилось самому зарабатывать себе на хлеб в таком возрасте?» – И Пат заказала тройной английский завтрак.
Милош с аппетитом уплетал ненавидимую всеми английскими детьми овсянку, а Пат продолжала любоваться той внутренней грацией, с какой двигались его большие руки с длинными сильными пальцами, его широкие плечи, круглившиеся под рубашкой… И снова какие-то неясные полузабытые воспоминания поднимались в ней.
После завтрака они, не мешкая, вышли на улицу, и только тут Пат разглядела, что кроссовки у Милоша совсем рваные и едва не разбиваются при ходьбе. «Куда же смотрела эта так называемая бабушка?! – со злостью подумала она, чувствуя, как в груди поднимается жаркая волна жалости к мальчику. – И, как назло, все магазины еще закрыты»…
А Милош тем временем, не умолкая, рассказывал ей про Кюсснахт.
– Это же самое сердце Швейцарии! Вот сейчас, через пару кварталов, будут видны развалины крепости, в которой таился этот тиран Гесслер. Они до сих пор навевают очень мрачное настроение, правда, вы сами почувствуете! – От развалин действительно тянуло сыростью и безнадежной тоской, которая, должно быть, охватывала полнокровных швейцарцев при мысли о жестокой тирании несгибаемой Пруссии. Пат невольно поежилась. – Но вы не расстраивайтесь, – заметив ее движение, словно обрадовался мальчик. – Сейчас мы свернем направо, и вы увидите капеллу, то есть, я хотел сказать, часовню, которая построена на месте… Ну, на том самом месте, где все и произошло.
– Что произошло?
– Как что!? Именно там Гесслер и приказал ему сбить яблоко с головы сына, и он сбил, но вторую стрелу, – Милош почти захлебывался от восторга, как обычно захлебываются мальчишки, пересказывая какое-нибудь захватывающее кино, – пустил прямо в него и убил, конечно. Но, главное, этот выстрел послужил сигналом к всеобщему восстанию! И гесслеровскую башню тогда наполовину разрушили…
Минут через двадцать они вышли из города и подошли к берегу озера.
– Давай сядем, – предложила Пат. – Озеро безумно красивое.
– Оно очень глубокое, и вода ледяная, – помрачнел Милош и сел так, чтобы не видеть воды.