разному оболочкой? Милош давно знал, что настоящее молчаливо. И мгновенно представив себе, как в натянуто-звенящей тишине, без единого вздоха и шепота, он возьмет девушку на постели, словно на алтаре, он ощутил такой спазм, что отодвинул недоеденный завтрак и, даже не узнав расписание английских рейсов, вышел в серебристый туман, поднимавшийся над тремя мостами.
Но ближайший рейс «Бритиш эйрлайнз» оказался лишь около трех, а потому Милош зашел в первое попавшееся кафе второго этажа, заказал, приведя в замешательство даже бесстрастных, навидавшихся всего аэропортовских официантов, рому с портвейном и погрузился в грезы, доводящие его и без того распаленное воображение до жгучей остроты одержимости.
Но как бы ни ждала Джанет грядущего великого часа, ее живая натура не давала возможности просто отдаться этому созерцательному ожиданию. Девушке требовалось жить, жить каждую секунду, каждый час, полностью проживая все, что бы ни несло с собой время: радость или страдание, тьму или свет. И каждый день, чутко прислушиваясь к себе и ко всему, что могло быть истолковано как знамение, она все же потихоньку снова вернулась к обыденной жизни – школе, дому, архивам, туманному германскому гению.
Вечерами перед сном она все так же играла с кольцом Руфи, словно изучая свое тело и готовя его к будущей великой игре. На ее прикроватном столике в старинной рамке, выпрошенной у Селии, теперь стояла ксерокопия портрета из «Мелоди Мейкер», и порой, переживая некоторые чудесные, хотя и еще смутные ощущения, она не отрываясь смотрела плывущим взглядом на трагически-надменное лицо того, кто умер, не зная ее. И это лицо как-то само собой сливалось в ее сознании с лицом Милоша, таким же смуглым, тайным и родным. Сколько раз Джанет брала в руки фотографию и медленно подносила ее все ближе и ближе к глазам, стараясь разгадать давно истлевшие неведомо где черты, и мучительно пыталась вспомнить, уйдя от сходства с возлюбленным, кого еще напоминают ей эти высокие брови вразлет, этот хищный вырез ноздрей смело очерченного носа? Ей начинали мерещиться костры и подвалы инквизиции, палачи и колдуньи, цыганки и конкистадоры – словом, весь набор средневековой Испании. Ощущения ее, как слепые котята, тыкались в этой полутьме, еще не имея опыта шагнуть дальше.
Но однажды, когда, ведя кольцом по отросшей после лета золотой шерстке меж худеньких ног, Джанет неотрывно смотрела на улыбающееся неизвестно чему лицо на столе, в мозгу ее радужным всполохом ударила молния освобождения – это Руфь! Лежа неподвижно, боясь, что разгадка исчезнет, девушка повторяла снова и снова: «Да, это Руфь… Это сын Руфи… Невозможно спутать это древнее… властное… испанское… И я?!» В голове Джанет застучали быстрые звонкие молоточки, и опасаясь, что потеряет сознание, как тогда в Трентоне, она рывком села на постели, дыша как можно глубже и медленней. Она испанка! Несмотря на всю кровную и книжную любовь к Англии, это было невиданным даром! И обнаженное тело Джанет невольно выпрямилось, словно к ней уже подходил сумрачный, со сверкающими из-под низко надвинутой шляпы очами какой-нибудь Хозе…
А наутро, прижавшись к Селии и почему-то чувствуя перед ней щемящую вину за то, что у нее оказалась еще одна бабушка, Джанет заявила, что завтра же отправляется в Женеву и что никакие запрещения мамы, звонки папы и бабушкины уговоры не изменят этого решения и не остановят его исполнения. И столько непреклонного и, как неожиданно поняла Селия, чужого было в потемневших и сузившихся глазах внучки, что она не стала спорить, а только тихо спросила, опустив глаза на идеально накрахмаленную кухонную скатерть:
– Ведь у тебя остались те деньги, что я дала заказать службу…
– Да-да, бабушка! – с удивившим Селию жаром ответила Джанет. – И на этот раз мы с Милошем непременно сделаем это! Вместе!
Просидев все утро в манчестерском аэропорту, поскольку над Женевой стоял густой туман, столь частый в это время года над долинами, зажатыми между двух горных цепей, Джанет, как зверек, не двигалась с места и только широко раскрытыми глазами вглядывалась в стеклянную стену перед собой, видя там комнату с высоким потолком и седую женщину с унизанными кольцами руками.
Женевский аэропорт действительно встретил Джанет клочьями низко стелющегося тумана и сыростью, пробиравшейся даже под длинное пальто в стиле «милитари» конца семидесятых, выкопанное из гардероба Пат и придававшее девушке вид бравого и одновременно несколько растерянного новобранца. От висящей в воздухе сырости потускнели даже непокорно рассыпавшиеся волосы. Джанет шла по бесчисленным проходам, слепившим глаза тысячами указателей, табло и вывесок, соображая, идти ли ей сразу в дом за университетом или сначала зайти все-таки в какой-нибудь отель. В любом случае надо было сначала выбраться из аэропорта и оказаться в центре. Не помня ни номера дома, ни квартиры, Джанет была уверена, что найдет их безошибочно: она обладала счастливым свойством никогда нигде не плутать и, хоть единожды побывав где-либо, находить это место и днем и ночью. Как радовался Чарльз, обнаружив в ней, еще малышке, это качество, заводя ее в самые лесистые места Шервуда! Но мысли о деде по тем неведомым путям внутренних ассоциаций, которые заставляют человека перескакивать от одной темы к другой, казалось бы, совершенно неуместной, привели девушку к соображению, что все-таки надо что- нибудь поесть. К тому же поесть Джанет, несмотря на свою худобу, очень любила, и тот же Чарльз не раз, глядя, с каким аппетитом ест внучка, говорил, удовлетворенно поглаживая седые колючие усы: «Вот это я понимаю! Настоящая леди должна есть со вкусом и пониманием, не то что эти нынешние птички!» И Джанет шагнула в первое попавшееся кафе, своими деревянными панелями и двухскатной крышей напоминавшее горное шале, каким-то чудом занесенное под голубое стекло куполов аэропорта.
Но, беззвучно открывшись, низкая, как в салунах, дверь впустила ее не в кафе, а действительно в чудо – в дальнем углу, сумрачно подперев кулаками щеки, сидел Милош. Джанет дернула себя за ухо, чтобы проснуться, – Милош не исчез. Наоборот, он, не поднимая глаз, налил себе, как видно, уже не первую порцию и стал медленно пить. Сдерживая дыхание, Джанет прокралась за соседний столик и, так же подперев руками подбородок, села, наслаждаясь возможностью наблюдать, оставаясь невидимой, – чего никогда бы не сделала Пат с ее прямотой и предельной внутренней честностью. Ах, как хорош был Милош, особенно в этом полумраке, дававшем его пиджаку и волосам тот серебристо-сизый налет, какой бывает на крупных переспелых сливах! Какой жар шел от его яркого, может быть, чуть тяжеловесного рта, как порой вздрагивала смуглая шея под белой рубашкой с распущенным галстуком… И Джанет с восторгом, наполняющим все ее тело, смотрела на него, упиваясь, и синие глаза ее темнели от счастья.
Но мука радостью бывает так же невыносима, как и мука несчастьем, и через какое-то время девушка не выдержала. Неслышно подойдя, она положила легкую руку на широкое каменное плечо:
– Милош!
Плечо дернулось, и рука скользнула по лацкану вниз.
– Не может быть. – Это было не восклицание, скорее стон.
– Почему же? – И против воли вся Джанет, от падавших на лицо волос до кончика коричневого замшевого ботинка, засияла лукавством, соблазном и хитростью. – Я прилетела открыть тебе страшную тайну! – И она сделала лицо, как в детских страшилках. – Пусти, пожалуйста. – Рука, сжимавшая ее руку, жгла таким огнем, что Джанет чувствовала, что сейчас, так ничего и не объяснив, просто бросится Милошу на шею, чтобы уже никогда не отрываться от этих темных губ. Было и сладко, и стыдно, и страшно. – В общем… Словом… Папа… – Джанет залилась густым румянцем и, сознавая это, смутилась и покраснела еще
