Несмотря на полную обеспеченность и склонность к лени, природная активность Джанет нашла два выхода. Первым, конечно, была учеба. Под умным, властным и вместе с тем неназойливым патронажем Хаскема она быстро стала одной из лучших студенток университета и получила стипендию Уильяма Уинтера. Джанет принимала участие во всех конференциях и симпозиумах по праву собственности, в котором она специализировалась по настоянию Хаскема. И хотя право уже давно не задевало ее внутренних интересов, ее увлекали острота мысли, блеск логики и определенное актерство, без которого невозможно быть хорошим юристом.
Вторым выходом был секс. Назвать любовью то, чем занимались они с Хаскемом, она не могла. Как истинный англичанин и воспитанник Итона, выросший в замкнутом мужском мире, Хаскем имел явные склонности к гомосексуализму, но склонности, так сказать, психологические. Возможно, поэтому каждый акт с женщиной был для него длинным рядом приготовлений и сложной игры, а не порывом физиологической страсти. Джанет на всю жизнь запомнила, как, вернувшись однажды из университета, она не обнаружила Хаскема дома и спокойно прошла к себе в комнату, чтобы переодеться, – никаких общих комнат и постелей Хаскем категорически не признавал – и как навстречу ей, полуголой, из угла комнаты шагнул отвратительный старик на полусогнутых старческих ногах. На лицо его клочьями свисали грязные патлы, а изо рта тянулась тонкая ниточка слюны. И когда, прижавшись спиной к холодной поверхности старинного зеркального шкафа, она уже поняла, что это маскарад, ей все равно было жутко от слепых ищущих прикосновений трясущихся рук, которые сладострастно шарили по ее телу… Зато потом Хаскем был изыскан и настойчив.
Очень скоро Джанет поняла, что для возбуждения ему необходимы самые крайние ситуации. Он любил – а, как она подозревала, только и мог – брать ее, когда она слезала с лошади в одежде, пропитанной своим и конским потом. Он водил ее на спектакли королевского балета, где смотрел не на сцену, а на нее саму, с откровенной жадностью следившую за скульптурными телами танцовщиков, напоминавшими ей Милоша, и выводил ее из зала прямо посреди действия и грубо овладевал ею на заднем сиденье машины, после чего считал обязательным вернуться обратно. Однажды он взял ее прямо на судейском столе в Стратфорде, где проходил стажировку; суд удалился на вынесение вердикта, а Хаскем мягко, но безапелляционно попросил всех выйти из зала под предлогом духоты. Деревянный барьер стола, казалось, грозил сломать Джанет поясницу, на нее неодобрительно смотрели львы с королевского герба наверху, но острота наслаждения была такой, какой она не испытывала давно.
Вся жизнь стала для Джанет чем-то вроде игры. Игры порой рискованной, порой увлекательной, порой утомительной, но – всегда требующей напряжения умственных сил. И это прельщало, увлекало, затягивало, и через полгода Джанет уже не представляла себе иной жизни, чем постоянное фехтование интеллектов, как наедине с Хаскемом, так и в компаниях блестящих молодых оксфордцев, составлявших будущую научную или практическую элиту правоведения. И только экзотической приправой к этим повседневным блюдам были редкие вспышки пусть болезненной, пусть искусственной, но такой жгучей в своей необычности любви. Поначалу Джанет немало мучила ее много познавшая и теперь снова раздразненная чувственность, и дело доходило до того, что она буквально вымаливала или воровала хотя бы формальную близость с Хью, но скоро поняла, что не получает от нее удовлетворения. Какое-то время она принимала успокаивающие и снотворные средства, будучи не в силах сама гасить свой пожар, а потом приняла все, как есть, и стала находить в откровенной мастурбации даже некоторую изысканность, тем более что, раз застав ее за этим занятием, Хаскем пришел в неистовый восторг и подарил ей одну из по-настоящему хороших ночей.
За это время Джанет отдалилась не только от однокурсниц, которые смотрели на нее кто с завистью, кто с презрением, но и от родных. Ей стал скучен застывший в своей патриархальности ноттингемский дом, ей не хотелось проводить время со ставшей чаще наезжать Пат, ничего не говорившей, но весьма неодобрительно смотревшей на избалованность и снобизм дочери. Ей было неуютно со Стивом: он находил, что Хаскем, которого Джанет однажды привезла в Трентон, слишком откровенно порочен. Даже прежде обожаемый Ферг, неизбежно наводящий ее на мысли о детях, стал вызывать у нее легкое чувство опасения. Теперь ей было легко только с Жаклин, с которой можно было обсудить тонкости какого-нибудь стиля или любой пикантной эротической подробности.
Но в Оксфорде Джанет Шерфорд считалась – и действительно была – одной из самых интересных и подающих надежды выпускниц.
Прошло два года. И теперь, глядя в зеркало, прекрасное зеркало середины прошлого века, в раме из сплетенных конских и женских тел, которое Хаскем подарил ей после почетного четвертого места на «Национал-шоу» в первые полгода их союза, она видела перед собой великолепно ухоженную женщину, но с холодным и скучающим выражением лица.
Джанет и ощущала себя именно такой: совершенной и усталой. А привычка давать работу мозгу по любому поводу, пусть даже самому мелкому и незначительному, заставила ее понять, что ее совершенство, в отличие от совершенства Пат, которым она когда-то так восхищалась и которому даже завидовала, совсем иного рода. За ним не стояло ни внутренней потребности, ни тяжелой душевной работы – Джанет казалась себе красивой игрушкой, на которую потратили много времени, не говоря уже о вложенных средствах.
Хуже того, на этом дерзком синеглазом лице очень внимательный наблюдатель, особенно мужского пола, мог теперь прочитать тайное – а потому порочное вдвойне – желание отдаваться безо всякого иного чувства, кроме собственного каприза, любому понравившемуся. Но понравиться Джанет Шерфорд было практически невозможно. К концу второго года их жизни с Хаскемом сладострастие, подогреваемое необычностью ситуаций, неизбежно стало иссякать. Какое-то время его спасала щедрая природная чувственность Джанет, изучению и углублению которой она отдала немало сил. Но потом перестала помогать и она. Тогда Джанет пустила в ход другое испытанное средство – ревность, причем ревность не физическую, а гораздо более действенную в их случае – ревность самолюбий. И костер запылал снова, оживленный некоторой жестокостью, неизменно сопутствующей борьбе самолюбий. Но для того чтобы одерживать верх над энциклопедически образованным Хаскемом с его уже богатой юридической практикой, ей приходилось тратить часы, дни и недели на овладение тем или иным предметом. И сколько раз, глядя не томно прикрытыми, а широко и зло распахнутыми глазами в лицо Хаскема, овладевавшего ею, Джанет с отвращением к себе думала о том следующем ударе, который она нанесет ему, для того чтобы снова возбудить в нем мужчину.
Этот бесконечный поединок выматывал их обоих, но Джанет, с ее тонкой физиологией, начинала замечать в себе признаки истерии. Постоянная лихорадочная работа ума, постоянно не удовлетворенная плоть… И все же оставить эту жизнь Джанет даже не приходило в голову. Блестящее окружение, идеально налаженный быт, приправленный униженным служением мужчины, и, наконец, сам мужчина, умевший объяснить каждое внутреннее движение и побуждение Джанет, мужчина, действительно обладавший незаурядным академическим умом, холодным цинизмом, всегда привлекающим эмоциональные натуры, и волей, благодаря которой он добивался успехов не только на профессиональном поприще, но и в интимном общении.
Джанет неоднократно предлагали всерьез заняться наукой, но она решительно этому противилась, поскольку была твердо убеждена, что ее место – это место адвоката. Здесь, перед судейским барьером, существовало обширное поле для игры, живого блеска и живых страстей, которые были единственным, что действительно занимало Джанет в юриспруденции. Хаскем разумно советовал ей не рваться в Лондон, а после получения звания бакалавра права поработать где-нибудь в Ридинге или Стратфорде положенные год с четвертью – и только потом, сдав экзамены и надев уже докторскую шапочку, отправиться покорять столицу.
