Губы Стива дрогнули, и он посмотрел на дочь долгим внимательным взглядом.
– Не надо мучить его еще больше. К тому же у него, – он усмехнулся, подумав о том, что сын в чем-то повторяет его крестный путь, женившись не по любви, а из какого-то странного побуждения, в котором смешались его любовь к Джанет, преклонение перед памятью Руфи, обида и детское желание сделать назло, – сейчас, можно сказать, медовый месяц.
Джанет вспыхнула:
– Хорошо, пусть сидит в своей Женеве! Но позвонить я все-таки должна! – она упрямо тряхнула кудрями.
– Нехорошо, радость моя, нехорошо, – без упрека, словно лишь констатируя печальный факт, тихо произнес Стив и отвернулся к идеально белой и пустой больничной стене. Джанет поцеловала его в висок и вышла, крепко прикусив нижнюю губу.
Сводив Ферга в какой-то близлежащий ресторанчик и разделив с ним вполне понятный ей восторг сугубо домашнего ребенка от поглощения, так сказать, публичной пищи, Джанет отправила его на Боу-Хилл, под присмотр многочисленных соратниц Пат, и на всякий случай вернулась в клинику.
Легкие майские сумерки окутывали старинное здание, придавая всему окружающему какую-то нереальность и мертвенную призрачность. И на мгновение Джанет стало не по себе: как всякая абсолютно здоровая и еще очень молодая женщина, она ощущала перед больницами какое-то странное мистическое чувство… Вот и сейчас сердце ее сжала мягкая, но тяжелая лапа безысходной тоски. «Какая чушь! – одернула она себя. – С папой ничего не может случиться, у него слишком долгий, страстный и взаимный роман с жизнью, и она не предаст его».
В приемном покое Джанет с удивлением узнала, что миссис Шерфорд еще не появлялась. Не оказалось ее и дома. Из Барранквильи было всего несколько часов лету, и Жаклин, которой обо всем сообщили еще вчера, уже давно должна была быть в Трентоне – если не в клинике, то дома. Джанет даже не поленилась позвонить в аэропорт – все латиноамериканские рейсы прибыли строго по расписанию.
К Стиву больше не пускали, но Джанет, как и намеревалась, сняла палату для родственников в дальнем конце коридора. Ей неожиданно понравилась мысль пожить здесь несколько дней, никому не известной, никого не знающей… Почувствовав себя в стерильно чистой палате чуть ли не монахиней, она с радостью ощутила, как строго подбирается ее тело под сиреневой хрустящей робой, обязательной для всех посетителей кардиоцентра. «Вот и отлично, – подумала Джанет. – Несколько дней аскетизма и заботы о ближнем перед свадьбой пойдут только на пользу».
О состоянии Стива она практически каждый час спрашивала у дежурной сестры, и ничего опасного уже не ожидалось. Единственное, что занозой сидело у нее в душе, – и она понимала, что не меньше тревоги доставляет это и отцу, – было отсутствие Жаклин и каких-либо известий от нее. Ближе к полуночи Джанет позвонила в Колумбию, в отель, где проходил съезд дизайнеров. Но, к ее удивлению и снова неизвестно откуда появившейся тревоге, сухой голос ответил, что миссис Шерфорд выехала из отеля еще около двух часов дня.
– Но все самолеты из Колумбии и Венесуэлы давно в Штатах, ночных рейсов нет! – воскликнула Джанет, словно кому-то было до этого дело.
– Почему в Штатах? – так же бестрепетно ответил голос. – Миссис Шерфорд отбыла в Перу, насколько мне известно.
– В Перу? – тупо переспросила Джанет. – Зачем?
– Это мне неизвестно, – отчеканил голос и связь прервалась.
Какое-то время Джанет прислушивалась к своему громко застучавшему сердцу, но по здравом размышлении успокоила себя тем, что от так и не разгаданной ею до конца Жаклин можно на самом деле ожидать всего чего угодно, а за Стива теперь можно не опасаться. Завтра так или иначе все выяснится. И Джанет улеглась на жесткую больничную кровать, очаровавшую ее своей непорочностью, и неожиданно для себя включила телевизор.
Несмотря на принадлежность родителей к самой сердцевине телевизионного процесса, она все же весьма скептически относилась к масс-медиа, удивляясь, как большая часть ее соотечественников умудряется отдавать телевизору столь значительную часть своего, и так ограниченного, свободного времени. И нажимая на кнопку, она каждый раз невольно представляла себе снисходительно улыбавшегося Хаскема, который называл телевизор «интеллектуальным презервативом» и искренне не понимал, как с его помощью можно иметь какую-то связь с жизнью и уж тем более – получать удовольствие.
На экране в бешеном темпе замелькали анонсы, сопровождаемые комментариями ведущих, а потом на мгновение высветилось пульсирующим синевато-малиновым цветом, как все суперновости на третьем канале Нью-Джерси, улыбающееся, но фотографически неподвижное лицо Пат.
– Мама! – отчаянно крикнула Джанет, которой за какую-то тысячную долю секунды, в слепящей вспышке прозрения любящего существа, все стало ясно – еще до того, как ее слух уловил произнесенные чуть более медленно, чем обычно, слова:
– Сегодня в пригороде Лимы Каллао при освобождении от группы террористов самолета рейса Каракас – Лима погибла звезда Кантри-Мьюзик-Телевижн Патриция Фоулбарт. Подробности в нашей программе новостей…
Джанет не потеряла сознания, не забилась в истерике, даже ни одной слезы не появилось в ее синих, словно застывших в изумлении глазах. Только напряглось и закаменело легкое тело, которое словно покинула жизнь. Так, в мертвом онемении, она досмотрела кадры, которые всегда сопровождают подобные случаи: плачущие спасенные, трупы террористов, машины «скорой помощи». Потом снова появилось лицо Пат, но уже не фотография… Мертвое лицо… Но в нем, несмотря на смерть, было столько красоты, спокойствия и ощущения исполненного долга, что операторы, вопреки телевизионной традиции, показывали его зрителям крупным планом несколько долгих секунд. Джанет остановившимися глазами впилась в это родное и уже такое далекое лицо – и увидела в нем то, чего никак не ожидала увидеть. Она увидела… улыбку.
И тогда девушка почувствовала, что к ее горлу подступает тяжелый душный комок и сейчас она заплачет, взорвется страшными, не облегчающими душу слезами. Как слепая, она вышла из палаты, ощупью, по стенам, прошла бесконечными коридорами и очутилась в том небольшом больничном парке, в котором Фергус провел весь минувший день. Джанет упала на мокрую, уже остывшую траву и уткнулась в нее лицом, задыхаясь от рвущего душу горя.
Через какое-то время она обнаружила, что лежит около ряда густых кустов, с поджатыми к груди и
