Первым приехал Стив, но у него в распоряжении был только один день, чтобы собрать вещи и увезти Жаклин с Фергусом в какой-то санаторий в Линьяно, и потому они с Джанет лишь на минуту заехали к Чарльзу и постояли, обнявшись, у могилы. На обратном пути Стив, сильно проведя рукой по лицу, словно стараясь избавиться от зрелища свежей могилы, тихо сказал дочери:
– И все-таки я счастлив, что у тебя был такой дед. И счастлив, что ты на него похожа.
Джанет медленно подняла на него синие, блестящие от непролитых слез глаза:
– Я тоже. Но, папа, а твой отец? Разве на него я не похожа ничуть?
– Мои родители погибли еще задолго до твоего рождения. И… я, честно говоря, не знаю, похожа ты на них или нет. Наверное, нет – ты все-таки англичанка до мозга костей.
Машина уже петляла среди узких центральных улиц.
– Папа, – голос Джанет дрогнул, но все же был полон решимости. – Папа, только не говори сразу «нет», ладно?
– Хорошо, радость моя.
– Папа, – несмотря на двух сыновей и ожидаемого третьего, Стив все же каждый раз сладко вздрагивал, когда слышал это обращение, произнесенное нежными, твердыми губами его неродного, но самого выстраданного ребенка. – Оставь нам Ферга, пожалуйста!
– Но…
– Я справлюсь, справлюсь, ты же знаешь, учеба занимает у меня не так много времени, и… я так люблю его! И бабушка… Ей будет о ком заботиться. – Тонкие пальцы с такой силой вцепились в рукав Стива, что машина вильнула. – У тебя же будет еще, а мы… а у нас… – И Джанет впервые со смерти Чарльза заплакала в голос, изливая в этих слезах весь хаос, творящийся в ее юной душе, где переплелись и потеря любимого дедушки, и страшная, как ей казалась, позорная тайна чувства к единокровному брату.
Стив остановил старый прокатный «форд» и крепко обнял дочь.
– Я бы оставил его, ты же знаешь, но Жаклин… Для нее это будет слишком сильным потрясением, ведь за все два с половиной года она не расставалась с ним ни на день. Потерпи, моя хорошая, вот родится маленький, и я обязательно уговорю ее привезти вам Ферга. Хотя бы на несколько месяцев. А сейчас – нет. Нет.
– Я поняла, папа. Спасибо, – но голос Джанет прозвучал так горько и обреченно, что Стиву оставалось только нажать на газ и доехать до дома, ни разу больше не оглянувшись на дочь.
А через два часа он уехал, и в старом доме на Касл-Грин стало пусто и тихо. Джанет, забившаяся в угол на кухне, с безысходной тоской слушала, как скрипят сами по себе рассохшиеся дубовые половицы.
Еще через пару дней, как раз ко дню рождения Джанет, приехала Пат, которую печальное известие ждало в Асуньсьоне почти месяц.
Джанет как раз собиралась потихоньку выскользнуть из дома и для начала в одиночку отпраздновать свое шестнадцатилетие, зайдя в только что открытое кафе на Рыночной площади и выпив там бокал брюта, и не какого-нибудь зекта, а настоящей, самой дорогой «Вдовы Клико». Для такого случая она даже отказалась от своего нелепого костюма и нарядилась в строгую английскую пару, в которой выглядела ни дать ни взять очаровательной героиней романа Голсуорси.
Пат вошла в дом беззвучно, с серым от усталости и горя лицом. Она скользнула глазами по дочери, машинально отметив необычность ее костюма, и почти равнодушно поцеловала ее в лоб.
– Где мама?
Джанет даже онемела на мгновенье – на ее памяти Пат никогда не называла так ее бабушку, и острая жалость к матери сжала ее сердечко.
– Она у себя, мамочка. Но она еще спит.
Пат, ни слова не говоря, села на ступеньки и прикрыла покрасневшие от суточного перелета веки. Джанет робко присела рядом. – Я принесу тебе поесть?
– Нет. Ты иди, куда собиралась, я посижу здесь одна. Так будет лучше. Иди, иди.
И Джанет послушно вышла, хотя, конечно, ни о каком шампанском речи уже не шло. Медленно пройдясь по утреннему городу, она взобралась на пустынный в такое время Стандарт-Хилл и, забыв о своем дорогом костюме, устроилась прямо на траве. Стояла середина мая – самого нежного и упоительного из всех месяцев, времени надежд и тайных даров, полного прелести еще не свершившегося, но уже обещанного; времени, когда сам воздух можно пить, как изысканное вино, и пьянеть от него, и, следуя зову крови, бродить неведомо где, зная, что все дано и все сбудется. Джанет вытащила из кудрей старинные черепаховые шпильки, утащенные для такого дня у бабушки, и с радостью ощутила, как ветерок начал запутываться в ее волосах, обдавая их мятной прохладой. А потом достала из сумочки единственную сигарету, которую еще будучи лет двенадцати поклялась выкурить впервые в день своего совершеннолетия. И от сигареты остался все тот же мятный холодящий привкус. И тогда, вся раскрытая грядущей жизни как цветок, Джанет тихо рассмеялась и, уже не задумываясь и не сомневаясь, положив листок прямо на сумочку, написала Милошу откровенное, страстное и недвусмысленное письмо.
Она вернулась домой часа через два. Пат уже не было на лестнице, и только из комнаты Селии доносились приглушенные, перемежающиеся долгим молчанием звуки беседы. Мать и бабушка вышли лишь к обеду: Селия, как всегда, с безукоризненно подкрашенным лицом, а Пат без всякой косметики, с покрасневшим носом и припухшими глазами. Отказавшись поесть, она уехала на кладбище, а Селия, ласково расцеловав внучку в обе щеки, таинственно поманила ее наверх:
– Пойдем, у меня есть для тебя подарок.
И там, в кабинете Чарльза, где все оставалось по-прежнему, она торжественно достала откуда-то из глубин палисандрового письменного стола пакет, трогательно перевязанный не современной яркой синтетической лентой, а простой вязаной тесьмой:
– Мы с Чарльзом хотели подарить тебе это вместе… С днем рождения, Джанет.
Закружив Селию по комнате и – будучи на голову выше – едва не поднимая ее, Джанет бросилась с
