Орфей в аду

«Как снобы в розовых носках…»*

Как снобы в розовых носках,
Как дева в липовых досках
Доволен я своей судьбою
Убийцей[17] и собою
На башне флаги весело вились
И дети хорошо себя вели
То был четверг страстной он был веселый
С горы к нам тек необъяснимый зной
Под тяжестью моих воспоминаний
Ломался я как полосатый стул

1925

Сольфеджио*

На толстый ад, на небольшие ведра
Шасть капает не мало, мало фи;
Склонился кий, еще как будто твердый,
И пейсы спят, как соло воробьи.

Удить ли скверну, расточать ли рыбу,
Все пруд под корень карий подсечен,
Болит как бы или, вернее, ибо
Ободран брык: работой увлечен.

Субботой усечен и обесспермен,
С пирамидоном ворочусь к себе.
Чалдона мать! хоть незаконен термин,
Спасайся, Мойра! У! дуду сгребе.

О дурий дроч, о неумолчный кортик!
Сонливое исчадие зачах,
Чтоб снова, шасть, как из коробки чертик,
В ногах у ног иль на других ногах.
Париж. Начало декабря 1924

Мойрэ*

Не малая твоя величина
Не утешает. Ан в душе тревога!
О престарелая и дурная женщина!
Отстань! Отлипни, Мойра! Ради Бога.

Безукоризненно качается корма
Прохожей женщины. Ее ль ты стоишь? (Стоишь).
Подпрыгивая часто, как барман,
Трясу коктейль из слез. Ты пьешь и сволочь поишь.

(То об зверях домашних говорю).
Но будет! Будет нэкое свиданье!
Порю детей. Пальто любви порю.
Ты ж порешь чепуху мне в назиданье.

Смирение: морение души.
Души ее! но ан склизка Ты, Мойра.
И ань собрав последние гроши:
Верчу Фанданго, плачу: Ойра! Ойра!

<1925–1927>

«На олеографическом закате…»*

На олеографическом закате
Танцует незнакомый[18] человек
Как женщина на розовом плакате
Как мой двадцатый год двадцатый век

В нейтральный[19] час когда все страшно странно
Когда поет виолончель земли[20]
Но так таинственно[21] и так пространно
Ходатайствуют голоса вдали