6
Таков был этот человек, Георге Пятра, по кличке Моряк, которого я видел то молчаливым, тихим, замкнутым и медлительным, то очень разговорчивым, самоотверженным. Мы только догадывались о тех возможных, неясных нитях, которые вели Пятра от подвига к подвигу, даже не догадывались, а скорее, пожалуй, чувствовали их, эти нити, но не знали толком о его недавнем прошлом до тех пор, пока он не рассказал нам о нём подробно.
Дней на пять мы задержались в Сатановских лесах, а от них, как говорят, рукой подать до Молдавии. То ли потому, что Пягра чувствовал запах земли, на которой он родился, то ли потому, что тяжелая обстановка заставляла его своим примером поддерживать дух товарищей, но он почему-то стал часто играть нам на свирели или занимал нас рассказами.
После докладов о разведке, которую теперь почти всегда вёл Моряк, мы подолгу вели разговоры у костра. Вот тогда-то Пятра и поведал нам о себе. Никто не перебивал его, все с напряженным вниманием слушали рассказ. Лишь нетерпеливый Науменко пытался помогать, вставляя временами несколько слов или фраз, мешая рассказчику. Ночь была тихая, морозная, и далеко по голому Сатановскому лесу разносилось эхо от трещавших в костре поленьев. На темном небе ярко горели звезды.
Служил Пятра в Черноморском флоте. Около двух лет успешно воевал. Во время одной из десантных операций командование поручило ему важное задание. Задание Пятра выполнил, но получил тяжелое ранение в голову. В сознание он пришел уже в фашистском плену. Это было ранней весной.
— Пока я понимал только то, что ранен, а где нахожусь, не ведал, — рассказывал Пятра. — Лежу у колючей проволоки… «Что такое, — думаю, — неужели валяюсь на передовой? Почему меня не подбирают?» Болит голова, по вискам будто молотками бьют. Хочу встать, а ноги не слушаются, да и не чувствую я ног… Нет, целы. Почему же я их не чувствую? Ощупываю себя руками. В одном из карманов нахожу десятка два кусочков сахару. Откуда они? Никогда не имел привычки в кармане сахар носить.
Метрах в десяти от меня, как тени, проходят какие-то люди, больше гражданские. Их много, стонут. Запах тяжелый. Надо мной открытое небо, а воздуху нет, задыхаюсь… Кто-то просит пить, ему не дают, он проклинает всё на свете… Я тоже хочу пить. Прошу — в ответ ни звука. Во сне я или в бреду? Решил, что в бреду. Закрыл глаза, открыл — картина та же.
— Пить, — говорю, — дайте же воды, чёрт бы вас подрал! Или вы не люди? Где тут начальство?
Кто-то хриплым голосом проворчал:
— Да перестань ты, замолчи, и без тебя тошно. Нет воды.
Я повернул голову. Рядом со мной лежал человек с длинной седой бородой. Один глаз у него заплыл кровью и вздулся, на второй глаз тоже наползла опухоль. Он жаловался, что ему покалечило руку. «Где же гражданского человека могло так изуродовать? — подумал я. — Что такое?» Он точно угадал мою мысль.
— Бомбой прямо в школу угодил, подлый.
Он еле-еле говорил.
— А где же мы находимся?
— В чертогах «нового порядка»… Ты что, слепой?
— Дай ему спокойно умереть. Что ты привязался к человеку?
Это сказал мой сосед слева. Он тоже был в гражданском, тоже ранен и также не перевязан. Я запомнил его запрокинутую голову, заострившийся тонкий нос на синем лице и торчавшую клинышком бородку. Он замолчал, и его начала трясти лихорадка. «Ну, — думаю, — что за издевательство?..»
Ещё ничего не понимая, я попробовал приподняться, а в груди, как в кипятильнике, захлюпало вдруг, забулькало, из горла хлынула кровь, в глазах зарябило — вся земля дыбом пошла…
Очнулся я от чего-то тяжелого и холодного на лбу, точно глыбу льда кто положил. Голову мою что-то прижало к земле. «Может, в самом деле, — думаю, — это лед. Наверно, у меня температура, и врачи приняли меры. Зачем же мне так много положили, неужели они не понимают, что мне тяжело и больно?»
Я решил поправить лёд и весь обомлел — это была рука мертвеца. Я еле оттолкнул её. Умер сосед с бородкой… Мне стало совсем не по себе, и я вскрикнул.
— Ты ещё жив? — спросил меня старик. — А я завидовал, вот, думаю, счастливцы, трясут теперь ребята у врат райских Петра за бороду… А ты, оказывается, всё ещё тут бушуешь…
Лежу на спине, не поворачиваюсь, всё онемело. Поднимись я, и кожа, наверно, отстала бы от костей, так, думалось, я прилип к земле. Перед глазами проволока и синее небо. Небо кажется чужим, холодным. Рядом со мной труп. С другой стороны такой же умирающий, как я, у него уже опухло всё лицо. На мое счастье, старик ещё не потерял сознания и время от времени перебрасывался со мной несколькими словами Уцелевшей рукой он подкинул мне черствый кусок хлеба, не знаю, где он его взял. Я не мог есть, хлеб не лез в горло. Старик сообщил, что сюда подносят умерших со всего лагеря и нас, пожалуй, скоро совсем завалят…
Вот весь мой мир… Я потерял голос и смертельно хотел пить. Горло горело, язык пересох, опух, не вмещался во рту и казался чем-то посторонним, губы потрескались… Пробовал сосать сахар. Не помогло. Я глотал холодный воздух и давился им. Вся ночь прошла в муках от жажды. Я проклинал тот час, когда вернулось ко мне сознание.
Утром небо обволокли черные тучи, разразилась гроза, и пошел сильный весенний дождь. Я ртом ловил капли, но жажда не утихала. Тогда я стал выжимать воду из рукава шинели и, кое-как изловчившись, собрал несколько глотков. Вода, которую я таким образом добыл, была горькой, соленой. Меня стошнило. Дождь лил долго, не оставив на мне сухой нитки. Раны щемило, голову как обручем сжало, всё тело саднило, я лежал точно в муравейнике.
«Сколько времени я тут лежу? На сколько меня хватит?» Мне показалось, что старик уже не дышит. Страх обуял меня… Теперь я остался один, совсем один в мертвом царстве…
— Дед, дед! — хотел закричать я, а из груди вырвался только хрип. Но дед услышал.
— Что, внук? Боишься? — отозвался он. — Не бойся, все там будем, только не в одно время. Впрочем, слюни-то не распускай, не гоже, да и не один ведь ты…
— Разве здесь много нас? — спросил я.
— Хватает! Море, — ответил он.
— Выплывем, дед, мы из этого моря? Как думаешь?
— Ты — флотский, должен бы. Молодость — не старость, она и в аду ломает беду…
Старик верил в мою молодость, он не знал, что беда уже начинала ломать и меня. Если не произойдет какого-либо чуда, то я просто обречен сгнить заживо. Я сказал об этом.
— Зря это ты, — ответил он, — ты можешь, тебе, главное, захотеть надо — вот что. А там, глядишь, и поможет кто-нибудь. Наши ведь люди-то, советские, только бы заметили они тебя…
Никогда сосед мой не говорил так много, как в тот день. Я радовался, думая, что он выздоравливает.
— Выплывешь и ты, — говорю, — вместе давай!
— Нет уж, — ответил он, хрипло дыша, — мне себя не вынести… Старался, да годы не те. Хочется, а голова кричит: «Не трать, кума, силы, опущайся на дно». Моё дело кончено, чую…
Старик замолчал. Потом он спросил:
— Пододвинуться ко мне сможешь?
— Нет.
— А ты попробуй.
Я попробовал, но отодрать себя от земли так и не смог.
— Тогда возьми вот это. Достанешь?
Он протянул мне небольшой узелок.
— Что это?
— Хлеб… остатки, тебе они пригодятся.
