лучей прожектора. Застрочили пулеметы. Они били долго, надсадно… А люди валили и валили без конца, растекаясь по украинской степи. Их укрывала темная ночь.
Петрович давал направление последней партии наших товарищей. Я прикрывал его от преследования. Мы уже вырвались из пучка света и уходили дальше в черную степь. Но тут Петровича настигла пуля. Она попала ему в спину, пронзила грудь. Он упал.
— Петрович, Петрович! — громко звал я.
Он положил руку мне на плечо и сказал:
— Помоги, Георге!..
Я помог ему встать, и мы пошли, обнявшись. На наше счастье, разразилась гроза. Сильные удары грома раздавались непрерывно, и всё потонуло в грохоте и ливне. Ни свиста, ни разрыва пуль не было слышно. Только в свете блиставших молний как призраки мелькали люди, они бежали мимо нас в черную пустую степь.
— Хорошо, Георге, очень хорошо получилось, — говорил Петрович, еле переводя дыхание.
Он радовался счастью людей, а сам уже истекал кровью, тяжелел, и я ничем ему не мог помочь. Я взял его на руки, понес. Утром мы добрели до большой реки. Я кое-как умыл Петровича, ему стало легче. Но ненадолго. Дождя уже не было, но утро было хмурое, ветреное. Река бушевала. Петрович лежал у меня на коленях. Голову его я прижал к своей груди… Он открыл глаза.
— Э-э-э, — сказал Петрович, — а я думал, ты мужчина!.. Не надо плакать, сын мой…
Первый раз он назвал меня сыном. Я поцеловал Петровича, как отца поцеловал. Уже не открывая глаз, он спросил:
— Всем удалось… бежать?
Я знал столько же, сколько и Петрович, но сказал, что бежали все. Мне было очень тяжело.
— Трудно мне говорить, не могу… — сказал Петрович. — Одно скажу: прощай… Ты и сам знаешь теперь, что тебе делать надо… иди к партизанам.
Потом он показал на раненую ногу.
— Там, в бинтах, мой партийный билет… Передай его, Георге, партии.
Это всё, что успел рассказать Пятра о себе и о друге своем в тот день. Мы его больше ни о чем не расспрашивали, да и времени для этого у нас больше не было. Спускались сумерки, наступила пора выступить в поход. Пришел вестовой и доложил:
— Колонна выстраивается, товарищ командир.
Пятра взялся за автомат и, проверяя диски, спросил Рудя:
— Ну как, товарищ комиссар, можно именем этого человека назвать колхоз?
— Можно, Пятра, не один колхоз можно называть именем Петровича…
Пятра достал из кармана свернутый лист бумаги и передал его комиссару. Это было заявление с просьбой принять его в партию. Потом он решительно вскинул автомат на плечо, посмотрел на Науменко, на Карандея, которых уже готовили к эвакуации, перевел взгляд на нас и сказал:
— Разрешите идти?
А когда он выбежал из госпиталя, Рудь произнес задумчиво:
— Отчет… вся жизнь его — теперь отчет перед этим человеком. Отчет и продолжение его… Да…
А утром нас встречала молдавская земля. Уже виднелись серые туманы Днестра и синяя дымка над холмами Заднестровья.
ИВАН КУЗЬМИЧ
В мае 1943 года, собравшись в мощное соединение, отряды партизан совершили нападение на железную дорогу. Они разломили фашистские гарнизоны, разрушили железнодорожное полотно и на много дней прервали движение поездов на этом важном участке вражеских коммуникаций.
С тех пор прошло шесть лет. Бывшие партизаны Молдавии справляли годовщину со дня крупной боевой операции, проведенной в фашистском тылу.
На митинге во время закладки памятника погибшим бойцам среди присутствующих я заметил молодого человека. Он стоял особняком и внимательно, с хитрым прищуром глаз, присматривался ко мне. Раза два, когда наши взгляды встречались, он улыбался, но, не получив ответа, смущался и отводил глаза. Для бывшего партизана он выглядел, пожалуй, слишком молодо. Как-никак, шесть лет прошло с той поры, когда мы вели борьбу с оккупантами в этих местах. Однако я отчетливо помнил лицо этого парня. «Кто он такой?» — мучил меня вопрос.
Когда митинг окончился, я подошел к молодому человеку и с первых же слов вспомнил всё.
Весной 1943 года ЦК КП (б) Молдавии перевел меня из отряда в объединенный штаб. Штаб помещался в доме бывшего лесничества. Это был большой, прочно отстроенный дом, и ничто в нём не напоминало военную канцелярию. Скорее он походил на дом для приезжих.
В двух передних комнатах лежало пять-шесть снопов ржаной соломы — кули, как называли их в этой местности. Накануне вечером я видел, как два незнакомых мне товарища, вооруженные трофейными автоматами, развязали снопы, расстелили солому и улеглись на ней спать. Утром они снова собрали солому, а темнолицая невысокая женщина, убрав сор, сложила снопы в ожидании новых квартирантов.
В других комнатах стояли голые топчаны и стол, на котором лежало несколько номеров зачитанной партизанской газеты, и лишь в последней находились четыре настоящие железные кровати, застеленные чистым бельем. Между ними помещался стол, покрытый белой крестьянской скатертью. В этой комнате находилось командование соединения.
Из больших окон открывался замечательный вид на реку и на её противоположный крутой берег, вдоль которого вилась почти непрерывная цепочка населенных пунктов. Отсюда, из окна дома лесничества, правый берег реки напоминал предгорье, с его узкими долинами и косыми зелеными селениями.
«Где же собственно штаб?» — хотелось мне спросить товарищей, но они ещё спали. По старой привычке, я встал раньше всех — ещё не было и шести часов.
Одевшись, я вышел из дома. Утро было хмурое. Сильный ветер с яростью гнал темные тучи, бросал в лицо песок с берега и волновал реку.
В городе, километрах в шести от нас, ухала артиллерия. Это давал о себе знать вражеский гарнизон. Каждый день по три-четыре раза враг обстреливал село, где держал оборону один из наших отрядов. В тот день неприятель начал обстрел раньше обычного. Хмурое утро, видимо, действовало фашистам на нервы.
Я сделал несколько шагов по берегу, сгибаясь под натиском ветра. На поляне за домом паслось стадо — десятка полтора-два коров и овец. Скотина прижималась к опушке леса в поисках затишья. С той стороны, где паслось стадо, доносилась песня. Она то затихала, то с порывом ветра возрастала с новой силой. Детский тенорок протяжно выводил знакомую мелодию. Преодолевая ветер, я направился на голос. Вскоре из-за кустарника показалась шапка, потом детские плечи в желтой шубе. Хрупкий паренек, покачиваясь в ритм песенки, выводил на известный мотив «Уходили комсомольцы» незнакомые слова. Я прислушался. Не замечая меня, паренек пел:
К нам фашист в село ворвался,
Думал волю отобрать.
Пионеры — хлопцы гордые –
Собралися все в отряд.
Собрались, вооружились.
Кто гранатой, кто ружьем,
