успеем. Всё хотелось сделать как лучше, а вышло…
— А вышло… Молотить фашист заставляет. Сегодня молотарку отвезли на гумно. Дождь пройдет, и начинай крутить.
— Много не накрутишь, — усмехнулся Мирон. — Я барабан настроил так, что он, як тот дид беззубый, всё в солому погонит.
— Да ты у нас разумный… А он, фашист-то, думаешь совсем дурак? Он, как заметит, что твой дид нежеваное глотает, твои зубы ему вставит. Он самого тебя пропустит через тот беззубый барабан. Нет, барабан твой нам не поможет. Другое надо сделать, такое, чтобы и зерна Гитлеру не досталось.
— Подпалите скирды, и делу конец, — предложил я.
Мирон громко кашлянул, медленно прошелся по амбару.
— А самим попухнуть с голоду? — угрюмо сказал он.
— А оттого, что Гитлеру хлеб приготовишь, ты пожирнеешь? — спросил его Федько.
— Зачем же Гитлеру? В землю попрячем. — Мирон подбросил в печку дров, положил в потухшую трубку уголек, почмокал губами и нерешительно спросил: — Неужто и вправду жечь? Как бы беду на голову детей своих не накликать.
— Какой же еще тебе беды нехватает? — заговорил Федько. — Что может быть худшего? Нет, я другого мнения держусь: уж коли на то пошло, то умереть надо в жестопой драке… Вы сможете на сутки задержаться уничтожить хлеб? — спросил он меня неожиданно. — Помочь нам в этом деле. Я сам не могу отлучиться из деревни, в старосты меня немцы прочат. Вот-вот короновать будут… Ну уж послужу я им!
Пока Федько говорил, я думал: «Вот тебе и «не действуйте по пути». До места нашего назначения ещё сотни километров, а сколько ещё таких Федько встретится нам в дороге! Что же делать? Действовать? Действовать! Народ приказывает».
С восходом солнца мы вышли из амбара.
Днем нам нельзя было оставаться в деревне, и Федько решил, что нас лучше всего отправить в ближний лесок, где есть овраг и удобная пещера, в которой нам предстояло провести время до ночи.
Мороз, действительно, хватил крепкий. Земля, не впитавшая дождевую воду, окаменела, стала похожа на испорченное зеркало. Радист мой топнул по льду, лед затрещал, и на нем всеми цветами радуги заиграл «петух».
— Хоть коньки привязывай, — сказал радист. — Теперь-то мы и напрямую можем двинуть, без дороги.
— Ну, в добрый час, хлопцы, — повторил Федько, подошел ко мне, снял шапку. Мы обнялись и с минуту, наверное, стояли молча. — Вы счастливее меня, — наконец проговорил Федько.
— Чем же?
— Хорошо тому, кто в дозоре, — лежи себе на возе, — отшутился он и позвал: — Володька! — А Володька уже крутился около нас. На нём был черный полушубок, лихо заломленная на затылок шапка- ушанка, на ногах добротные яловые сапоги.
— Через огороды пойдем? — спросил он дядьку.
— Через огороды. А там балкой, прямо в лес. На дорогу не выводи. Понял?
Мы шли через гряды погибших от заморозков огурцов и тыквы. Длинные желтые плети цеплялись за ноги, шуршали черными листьями. Потом потянулась полоска помидоров. Володька сбивал гнилые плоды сапогами, и они катились по мерзлым грядкам.
За грядками лежали кучи ржавой картофельной ботвы, дальше начиналась жалкая аллея голых вишен, тянувшихся вдоль канавы. С них с шумом слетали испуганные снегири. Хрустел лёд под ногами, по морозу идти было легко. Навстречу нам, играя лучами в ледяных зеркальцах, выползало большое красное солнце.
Балка начиналась сразу же за огородами. Мы спустились в неё. Володька шёл впереди, широко по- мужски ступая.
— Ух же и здорово будет, — сказал он, оглянувшись на меня.
— Что?
— Хлеб немцам не достанется. Гореть будет! Только рядом стоять-то нельзя, — лицо сожжет.
Мы вышли на холмик. Впереди показалась приникшая к земле синяя рощица. Это и был тот лесок, где мы должны провести целый день. В степи пусто, ни одной живой души. Лишь откуда-то издали легкий ветер доносил жалобное завывание собаки.
— Это Дружок, — объяснил мне Володька, — вот уже целую неделю воет. Хозяина немцы уввли. Пустой патрон в избе нашли. Вот Дружок и плачет каждое утро. Теперь ко мне привык. Куда бы я ни ушел, Дружок найдет меня.
День стоял солнечный, в лесу было тихо, рыжие листья молодого дубняка едва шелестели, нежно и мелодично перезванивали застывшие на голых ветках березок ледяные бусинки. В пещеру лезть не было надобности. Разговаривали мы тихо. Володька время от времени пробирался к опушке леса и, возвращаясь, сообщал: «Ещё никого не видно… А может, никто и не придет? Зажечь бы днем…»
— Не горячись, — резонно говорил ему радист. — В таком деле, брат, надо иметь холодную голову.
Около полудня Володька прибежал запыхавшийся:
— Пришли, приехали! На лошадях, с винтовками. Пойдемте глядеть, что они будут делать!
Мы вышли на опушку леса и залегли. Володька, передвигаясь ползком, сгреб старые ветки, хрупкие от мороза листья. Замаскировались. Впереди были видны скирды и копошившиеся возле них люди. Люди расчищали и подметали ток, устанавливали молотилку, впрягали лошадей в привод. Двое взобрались на скирды и начали сбрасывать с них верхний слой снопов. Но дело, видно, не очень спорилось: барабан молотилки загудел. Закричал, засвистал коногон, размахивая над головой длинным кнутом. Прерывающийся гул барабана нарастал, и Володька заметно забеспокоился. Он заерзал, листья зашуршали. А барабан всё гудел и гудел, как вражеский самолет, гул висел уже над всей степью и эхом отдавался в лесу. Мне стало не по себе… Потом всё вдруг точно оборвалось, умолкло. Лошади стали, люди застыли на скирдах и у молотилки.
— Не будет Мирон молотить, — горячо проговорил Володька. — Это он только так, для отводки глаз начал.
Молотилка действительно больше не возобновила работы. Мы видели, как немецкие кавалеристы вскочили на коней и полетели галопом к большаку, а колхозники с граблями и вилами потянулись в деревню. Только один человек на какое-то время задержался у скирд. Он медленно обошел их вокруг, потом с минуту посмотрел в сторону леса и, круто повернувшись, стремительно зашагал в деревню.
— Это Мирон, — уверенно заявил Володька. — Жалко ему хлеб-то. А чего жалеть — отберут. Ведь, правда же?
Мы глядели вслед уходившим от скирд людям, пока они не скрылись в лощине, за которой на пригорке была видна Володькина деревня.
— Во-он там, видите вербу? — показал Володька на одиноко стоявшее суковатое, уродливое голое дерево. Оно возвышалось над окраиной деревни. — Там наша хата была. А то — липа, в садочку росла. Мы бы её и вчетвером не обхватили — вот какая! А цвела! Все пчелы с деревни слетались на неё за медом… Теперь уже не будет цвести.
— Почему же?
— А сгорела, всю начисто огнем обожгло, корка пузырями пошла. Фашисты обозлились на нас и жгли, что попало… Хату зажгли, от хаты и липа занялась… Мы её звали бабулей.
— Бабулей?
— Угу, бабулей. Ее батькина бабушка сажала, когда девочкой была… Вот сколько росла — годов, может, сто…
Малыш круто повернулся, стряхнул с себя листья, сел на них, взял в зубы мерзлую ветку и, кусая её, продолжал:
— И мама тогда же сгорела…
Мы отошли опять в глубь леса, решив закусить, пока светло. Володька есть не стал. Длинной палкой он сбивал со старого пня почерневшие опенки.
