Центрального телеграфа доехал этот троллейбус, и водитель сказал, что дальше троллейбус будет заворачивать влево. Ладно, пешком иду мимо 'Националя', где рядом учился на Манежной в Геологоразведочном им. Орджоникидзе С., а теперь Церетели З. зверей и конусов понаставил там в аккурат напротив моих бывших окошек, на той самой площади, которая потом именовалась '60 лет Октября', того самого, естественно. Иду, естественно, в Спасские ворота, которые знаю и которые всегда раньше показывали до телевизоров в кино 'Новости дня' в качестве заставки. Пропуск показываю менту-гэбэшнику, не туда, говорит, идешь, дуй через какие-то другие ворота, название назвал, но я не помню... Стену обогнул, где Вечный огонь Неизвестного солдата, вижу - опять попадаю в непонятное, а времени уже восемь пятьдесят семь. Нехорошо опаздывать потному человеку. Наконец нашел какой-то лаз в кирпичной стене правее Мавзолея, где Лукич который год в одиночестве скучает. Сюда, говорят, гражданин, пожалуйста, и честь мне отдают под козырек. Пушка-Царь, Колокол-Царь, Борис Николаевич, где ты? А вот - вход, ступени, стены желтые, а гэбухи-то, гэбухи - невидимо-видимо! Защитники теперь. Стало быть, неокрепшей демократии, а вовсе не злодеев-коммуняк... И все молодые, в черных костюмах, строгие такие, поросята! Вы почему, говорят, опоздали?
Потому что транспорт, говорю, херово ходит, отвечаю. Взглядом буравят, но сдерживаются по причине неокрепшей демократии. Уже началось, говорят. Борис Николаевич уже говорит. Так я зайду, хорошо? Как вы так зайдете, когда он уже говорит? А так и зайду, сяду сбоку и буду слушать, что он говорит. Да вы понимаете ли, что он УЖЕ говорит. Тогда - ну вас, сержусь, я тогда домой пошел, а то транспорт плохо ходит, а виноват в этом, видите ли, опять я. Так и скажу потом Борису Николаевичу: зачем тогда позвал, если сами же не пускают? Скандал? Тут старшой бежит, тоже в черном костюме, костюмы у всех хорошие, модные, наверное, я от моды совсем отстал. Не волнуйтесь, говорит, сейчас телевидение закончит снимать, возникнет пауза, и вы тогда войдете. А я и не волнуюсь, я ж обыватель, я думаю - скорей бы домой да пивка выпить. Тут и двери те распахнулися, высокия да широкия, телевидение жопами ко мне выкатывается, камеры 'Бетакам' на плечах держа, как солдаты четвертой власти.
Я и прошмыгнул меж них, как мышь или какое другое мелкое животное.
А стол круглый бо-о-льшой такой, я таковых и не встречал в прежней своей несознательной жизни. По правую руку Бориса Николаевича уважаемая критик сидит, которая мне по телефону звонила, а по левую - дядя Жора, который меня из Союза писателей за идейно-ущербную незрелость альманаха 'Метрополь' выгонял, а теперь тоже оказался, ко всеобщей радости, сильный демократ. Ах, ядрит твою налево, думаю, Феликса Феодосьевича Кузнецова тут только до полной колоды не хватает! Но и другие лица тоже замечаю, Булат Шалвович Окуджава, тогда еще живой. Еще один актер известный, который в комедиях подлецов играл, а теперь тоже обеспокоен общим рвением, теперь тоже депутат со значком. Академик Лихачев своею собственной персоной. И еще всякие почтенные личности: режиссер один хороший, три фильма гениальных снял, а на четвертый гениальный денег нету и обстановка нервная. И вообще, зря я так ерничаю, выплескивая вместе с водой неокрепшего ребенка. Людей очень много славных там собралось из разных слоев того бывшего общества, которое их к пирогу выборочно пускало, зато 'теперь в стране невиданные перемены, а демократия снова в опасности'.
Это, последнее, уже Борису Николаевичу все говорят, а он слушает внимательно, но не записывает. Жаль, не расслышал, что он сам тогда сказал, хороший оратор. Помню, когда его в начале конца перестройки коммуняки тараканили, народ вываливает из подземных поездов в метро 'Теплый стан' с карманными магнитофонами, включенными на полный звук, а там его речь, которую он произнес только что на митинге в центре. И плакат люди несут:
'ТРЕПЕЩИТЕ!
С НАМИ ЛИДЕР ОТВАГИ
БОРИС НИКОЛАЕВИЧ'.
Но это я снова назад скаканул, в 1987-й, что ли? Или в 1989-й, когда весной военные машины с военными солдатами стояли по всей ул. Герцена (ныне
Б. Никитская, видите ли) прямо от (надо же опять) площади Восстания через ЦДЛ до Никитских ворот, где теперь новый памятник Пушкину с Натали зафиндилили по случаю 200 лет юбилея, групповую композицию, деньги некуда девать, так дайте мне...
Дядя Жора взволнованно говорит: Борис Николаевич, интеллигенцию серьезно тревожит нарастание фашизма-антисемитизма, знаете ли вы, что в открытую выходят фашистско-антисемитские газеты, вот вам образцы. Хмурится Борис Николаевич, газеты те подлые видя. И еще один напористо: деструктивные националистические силы создают угрозу фашизма. А про коммунизм когда скажете, думаю? Забыли, что коммунизм с фашизмом братья навек? Или никогда не знали? Вдруг Булат Шалвович: меня гораздо больше беспокоит реванш коммунистов, чем фашизм. Меня тревожит, что коммунисты вновь распоясались, как будто так и надо, как будто не было 1991 года. Браво, Булат Шалвович, браво, старый солдат! 'А мы рукой на прошлое вранье, а мы с надеждой в будущее, в свет. А по полям жиреет воронье...' Другие заверяют Бориса Николаевича, как некогда Партию и Правительство, что интеллигенция не подведет, всей душой на стороне, но в Чечню лезть не надо с автоматами, потому что болевые точки нужно решать мирно, в рамках неокрепшей демократии, дескать, хватит крови - Вильнюс, Тбилиси, путч один, путч другой. Тут тоже в черном костюме один какой-то, Коржаков-не-Коржаков, Барсуков-не-Барсуков, хрен его знает, кто такой, он Борису Николаевичу нечто шепотом шепчет и на часы показывает. 'Дорогие друзья,- это уже Борис Николаевич говорит, не одышливо, как попозже, перед уходом на пенсию, а крепким, энергичным голосом крутого мэна.- Я рад, что вы пришли на эту встречу, и мы сейчас продолжим разговор за обеденным столом'. Батюшки-светы, думаю. Нальют или не нальют? И что же это за атавистический обычай всегда и при всяком деле КУШАТЬ, как будто дома кушать ни у кого нету, как у бомжей?
В Георгиевском зале сидим, где цари пировали из фильма Эйзенштейна 'Иван Грозный'. Вспомнил: Лену Риффеншталь спрашивают - вам не стыдно было сотрудничать с нацистами? Старуха красивая отвечает, во-первых, я Геббельса видела только один раз, а во-вторых, если Айзенштайну было не стыдно сотрудничать с коммунистами, то почему должно быть стыдно мне? Резонно, натуральный 'Триумф воли' плюс 'Бежин луг'. Лакеев-то, лакеев видимо-невидимо в хорошем смысле слова 'лакей', означающем 'официант'. То есть если нас штук сто, то лакеев тоже не менее, чем человек девяносто. Бокал синего стекла, рюмочка для водки, бокал белого стекла. Водки налили, а выпить не с кем, что-то смотрят все куда- то напряженно, как неродные, всё Бориса Николаевича глазами ищут, как волки рыщут... Нашли, он тост произносит за встречу и наше общее будущее. Быстро выпил я водки, думал, тут же еще нальют, не налили. Рыбка красненькая, икорочка, помидорчик, всего помаленьку, ну и хорошо - негоже пировати, братия, когда Отечество перманентно в экзистенциальной опасности и трансцендентальной пауперизации. Налили зато вина 'Гурджаани' в бокал синего стекла, немножко. Я выпил, снова налили, я выпил, снова налили, я выпил, а снова-то и не налили. Дядя Жора говорит: а теперь мы хотим поднять наши бокалы за вас, Борис Николаевич, чтобы - так держать, как говорится, и чтобы против фашизма-антисемитизма, за неокрепшую демократию чтобы. В вас, говорит, вся наша надежда... Совершенно правильно, думаю, и хрен с тобой, дядя Жора, что ты меня из Союза писателей попер. Раз ты здесь за столом, значит, все не так уж и плохо, если крысы с такого корабля еще не бегут и корабль куда-то плывет, как у Федерико Феллини. И все другие тоже - говорят в микрофон все только самое хорошее про неокрепшую демократию, коммунистов поругивают, к моей скромной радости, не люблю я коммунистов, признаться, есть у меня эта извинительная маленькая слабость... Но в основном кричат выступающие-тостующие так: Борис Николаевич! Вы! Борис Николаевич! Вы! Борис Николаевич! Умильно тако мне сделалося неожиданно, видать, развезло на старых дрожжах. Добрыми глазами на люд людской смотрю. Вижу, что театральный критик-демократка малость тоже поддала по правую руку Бориса Николаевича, строгая и красивая сидит, как моя жена Светлана, сидит да дирижирует выступающими-тостующими. Эх, думаю, дай я тоже что-нибудь ляпну, как русский, что не люблю коммунистов и согласен с Булатом Шалвовичем, хотя фашисты с антисемитами тоже те еще говнюки, а страна наша - тоже та еще пока тюрьма, а надо, чтоб была не тюрьма, а дом родной. Крадусь через столы в голова с целью идентифицироваться. Дядя Жора мне приветливо улыбается, как будто это я его тогда исключил, а он меня теперь по-христиански простил, а критик-демократка говорит - щас дам СЛОВО, жди на месте. Я на место и вернулся. Смотрю - опять не налито, а в микрофон все опять - бу-бу-бу да бу-бу-бу. Борис Николаевич! Вы! Борис Николаевич! Вы! Эх, Борис Николаевич!
Тут этот в черном костюме, который Коржаков-не-Коржаков, Барсуков-не-Барсуков, коллеге своему тоже в черном, генералу тоже, видать, такому же Некоржакову-Небарсукову, шепчет шепотом свистящим
