шизофрения – две вещи несовместные, но отнюдь друг друга не исключающие. Дама возликовала от моих слов и уже многозначительно раскрыла рот, чтобы что-нибудь мне донести, когда на улице вдруг появился и прошел мимо нас, подмигнув мне и сделав приглашающий для беседы жест, Е., мой литературный брат по несчастью либо счастью, если считать таковым совместное выталкивание нас обоих оттуда, откуда нас выперли в один и тот же день и час. Свет таинственности исходил от него... Дама метнулась было к Е., но тот, скорчив рожу страшной спешки по делам, исчез в желтом московском дворике, бывшей усадьбе князя С.С.Гагарина, где худой бронзовый пролетарий умно смотрит со своего пьедестала на желтый дом, построенный архитектором Д.И.Жилярди в 1820 году. Дама тогда спросила, как идут мои дела, и, услышав: «по-прежнему», хитренько завертела кудрявенькой башкой, мутно намекая, что ну, может быть, сейчас как-нибудь пойдут. «С чего бы это?» – удивился я. «Ой, ой!» – лукаво грозила она пальчиком, но потом не выдержала и донесла мне, что Пластронов на закрытом собрании опять говорил совершеннейшую ерунду, но зато с упоминанием конкретных имен и лиц, а также предлагал ввести в Уголовный кодекс новую статью, как будто их в этом кодексе мало. Ругал поп-музыку за то, что развращает народ, и Аллу Пугачеву как представительницу этого разврата...
– Ох, и достукается ваш лауреат, – в сердце сказал я. – Ведь на кого замахнулся, гнида, на Аллу Пугачеву, любимицу широких слоев! Начальству очки втирает, создавая, как ленивый цепной пес, бешеную видимость работы. Все их пугает, пугает, а вдруг им когда-нибудь окажется не страшно, как Льву Толстому, и тогда ему крышка, этому вашему Пластронову. На Аллу Пугачеву... Он, может, как Константин Леонтьев, Россию подморозить хочет и тем самым войти в историю, но только Константин Леонтьев был в здравом уме, хоть и реакционном, о чем мы можем читать в энциклопедии, а этот спятил и к тому же использует свое служебное безумие в личных целях... Ох, достукается!.. 1982 год на дворе, а он все свое талдычит... Но я его не ненавижу, я – далеко! Я, может быть, в астрале каком-нибудь и гляжу на него в телескоп или микроскоп...
– Так-так-так, – соглашалась дама, не слушая меня. – Я получаю 120, а у нас была вакансия на 150, но он взял человека со стороны. Он меня обидел очень, очень сильно, и я ему этого никогда не прощу, бюрократу. Он уже всем надоел. Он фронтовиков обижает... Забор себе построил в Домодедове за 800 казенных рублей... Его на собрании чуть не освистали... Ему сам М.X. говорит: «Хватит нагнетать истерию». Он с трибуны свесился и трясет бородой: «Кто сказал?» – «Я», – отвечает М.X. «Вы же Герой Социалистического Труда, как вы можете??» – «Вот потому и могу, что Герой», – отвечает М.X., и заметь, что все это было еще
– О чем?
– О том, что я тебе только что сказала.
– А что ты мне только что сказала?
Дама приблизила ко мне взволнованные выпученные глаза, но литбрат Е. уже подавал мне сильные знаки, стоя близ пьедестала в бывшей гагаринской усадьбе, и я расстался с доносчицей.
Мы сели в машину «ВАЗ-2105», съехали в Трубниковский переулок к кинотеатру «Октябрь» и там, заглушив двигатель, долго курили, обмениваясь стереотипными малоосмысленными фразами, каковые произносили, видимо, в тот день миллионы наших сограждан. Мы говорили: «что-то будет», «конечно, не так, как вчера», «а как будет – неизвестно, и хорошо бы, чтоб все было хорошо». Литбрат Е. выглядел усталым, очень усталым.
Литбрат Е. отправился по делам, а я – дальше по Москве. К тому времени уж все сплошь улицы были в траурном кумаче, и на Пушкинской площади стояла близ конструктивистского здания «Известия» дикая очередь за «Вечеркой» с траурным портретом. Я купил 2 штуки газет и направился в Колобовский переулок, где в полуподвальном помещении расположилась мастерская холостого старичка Нефед Нефедыча, полная скульптурных изображений. Нефед Нефедыч был рад визиту. Он сначала страшно волновался, все выбегал из комнаты на кухню, чтобы чай не выкипел, а потом расслабился, присел, выщелкивая блох из шерсти любимого кота по имени Киссинджер, и я, помнится, даже подумал грешным делом, что волновался-то он с непонятным мне «понтом». Все-таки – старый лагерник, хоть и реабилитирован, хоть и член с 1961 года. Какой-то загадочный нынче оказался Нефед Нефедыч – не то чтобы растерялся, а как-то суховат слегка стал, чувствовалось, что и комментировать-то ему особенно пока нечего... не хочется.
Заговорили о добре и зле. Нефед Нефедыч пожаловался на упадок нравов нынешней молодежи. Он привел в мастерскую 19-летнюю девушку, приманив ее с бульвара своим богемным бытом. А она, во-первых, оказалась без трусов, а во-вторых, хохоча заявила, что всего месяц как вышла замуж и очень любит своего мужа, студента. А ведь Нефед Нефедыч тоже мог бы на ней жениться, если бы развелся со своей женой, с которой он не живет уже много лет. Развратница могла бы стать его Лаурой: Нефед Нефедыч вставил зубы, в мастерской у него чисто, он получил заказ – изваять за 700 рублей двух тюленей, играющих в мяч. Какая бессовестная, сердился Нефед Нефедыч...
Я тоже сурово покачал головой, упали нравы, после чего мы снова заговорили о
Фу! Ночь бушует за окном, и спать пора, и авторучка вываливается из рук, и нет возможности многое адекватно преподнести тебе, Ферфичкин, по независящим ни от кого обстоятельствам. Вот так-то!.. Столько извел – дефицитной! – бумаги, но даже через один день исторических событий не смог перешагнуть, а ведь их было пять. Ой, засыпаю я, ай, носом клюю, и авторучка, вываливаясь, не падает согласно закону тяготения к земле, а парит, парит, улетает... У авторучки могут иметься крылья, и она теперь улетает, летает, тает, ает, ет, т... А нет авторучки, не будет и меня. «Пойду приму 300 капель эфирной валерьянки и забудусь сном» – так, кажется, говаривал персонаж М.Булгакова. Материалистический же секрет фантастического улетания предмета заключается, по-видимому, в том, что до того я писал по утрам, отлично выспавшись и крепко позавтракав, а сейчас вот ночь бушует за окном, и не к ночи будет говорить, писать и думать о... Ах, сгубил меня неизвестный немецкий Швиттерс, сгубил русского бедолагу, не видать мне, погасивши свет, ни дна ни покрышки!.. Нет ли каких-нибудь новых способов писать произведения? Уж больно это дико, водить все время пером по бумаге...
23 ноября 1982 года
Развязную свою болтливость все же попытаюсь ограничить какими-либо рамками, отчего сейчас вот соберусь с силами и, подавляя собственную витальную мясную натуру, немедленно стану сухим, чопорным, точным. Навестивши Нефед Нефедыча и встретив там своего земляка, сценографа Б., я по сговору отправился к литбрату Е. и там, беседуя, распил 2 из 3 бутылок вина «Арени», красное, армянское, двухгодовой выдержки, вкусное... Литбрат приободрился.
Упоминалось, строилось прогнозов, подытоживалось, суммировалось, признавалось, отрицалось. И конечно же, слухи, слухи... Говорю же, что слухи, как птицы, летали по траурной Москве. Дескать, и
А выпивши вина, собрались ехать в далекое Чертаново на день рождения к одной даме, девушке 60-х, чей разведенный муж обретался в городе Париже в плену у буржуазной идеологии, а сама она, как голубица, тосковала здесь, на родине, в Чертанове, будучи владелицей кооперативной квартиры с выплаченным паем. Нас встретили: веселая недружная компания, где главенствовали шестидесятники У. и Ю., вкусная еда, обильная выпивка и собственно хозяйка, которая была очень рада нашему визиту, хоть и пожурила меня тихонечко, зачем я все время встреваю в различные истории и, например, поссорился с классиком Ж. Я сказал правду, а именно, что лично я с классиком Ж. не ссорился, литбрат Е. пошутил на эту тему, и мы стали выпивать да закусывать. Третья бутылка «Арени» лежала у меня в сумке.
Стола как такового не было. Вот терпеть не могу это так называемое «западное», когда выпивают и кушают по углам и стульям, держа в руках тарелки, с которых падают на пол вилки и ножи. Я, может, не прав, но я в таких ситуациях потом обливаюсь и обязательно что-нибудь сверну или задену туловищем. В
