— Выходит, значит, большевик, — спокойно соглашается Луценко.
— Придется повесить, — в тон ему говорит Швальбе.
Луценко бледнеет, но молчит.
В углу шевелится и стонет Сильвестров. Придя в себя, он садится на полу и осторожно ощупывает обезображенное лицо, на котором лохмотьями висит кожа.
Швальбе подходит к нему с плетью в руке:
— Ну, как теперь, подпишешь статью?
Рабочий отрицательно качает головой. Следователь с силой ударяет его ногой в зубы, и тот падает навзничь.
— К смертникам его! — нарочно по-русски говорит следователь.
Зонневальд взглядывает на Луценко. Сталевар сидит, стиснув зубы, капельки пота катятся по его лбу. Швальбе снова усаживается за стол.
— Давно здесь живете? — обращается он к Луценко.
— Родился тут, — отвечает старик. Он несколько овладел собой, но все же слова выговаривает с трудом.
— Закуривайте. — Швальбе с неожиданной любезностью протягивает ему портсигар.
— Не курю, — отвечает Луценко и ежится под холодным взглядом Зонневальда, уставившегося на его побуревшие от табачного дыма усы.
— Жить хотите? — в упор спрашивает Швальбе и выпускает струйку дыма в лицо старику.
Луценко жадно втягивает в себя ароматный дымок.
— Кому же помирать охота! — говорит он, исподлобья поглядев на Швальбе.
— Закуривайте, — снова предлагает ему Швальбе, и старик, не выдержав, берет папиросу.
Следователь многозначительно смотрит на Зонневальда и обращается к Луценко, стараясь придать своему голосу интонации дружеского участия.
— Я могу вам сохранить жизнь и даже дать хороший заработок в обмен на очень небольшие услуги.
— Какие? — спрашивает Луценко, глубоко затягивается и задерживает дым в легких.
— Вот передо мной газеты, у меня их много, за несколько лет. В них я встречаю фамилии людей, активно помогавших советской власти. Одни вырабатывали по две-три нормы, другие подписывались на заем больше, чем это требовалось, третьи подавали рационализаторские предложения. Но где эти люди, я не знаю, многих не могу найти, хотя они и не уехали. Вы давно живете в городе, старожил, как говорят, всех знаете, правда?
Луценко кивает головой в знак согласия и берет вторую папиросу.
— Вы могли бы помочь нам найти этих людей. Узнаете адресок — и нам…
— Это все? — спрашивает Луценко, делая затяжку за затяжкой.
— Все. Мы платим хорошо…
— Сволочь ты, подлюга, — не повышая голоса, говорит Луценко и делает последнюю затяжку.
— Массаж! — яростно кричит Швальбе, хватая плеть.
Зонневальд жестом останавливает его и поднимается со стула.
— Бить надо так, — говорит он, беря в руки плеть.
Заместитель начальника гестапо по хозяйству долго рассматривал учетную карточку рабочего, присланного биржей труда на должность слесаря-водопроводчика. Павел Прасолов, рождения 1922 года… Исключен из комсомола, до этого работал слесарем на заводе. Благонадежен.
«То, что рабочий неопытен, это плохо, — размышлял гестаповец, — но то, что он молод, это хорошо. Пожилые рабочие — опаснее. Два пожилых кочегара работали из-под палки и в конце концов сбежали, выведя из строя котлы. Этот просится сам — хорошо. Лицо у него какое-то удивленное, видимо, глуповат — еще лучше. Такой до диверсии не додумается».
Решив, что новый слесарь-водопроводчик соответствует своему назначению, гестаповец положил перед ним подписку о неразглашении тайны и активном содействии СД. Рабочий подписал, не задумываясь, что окончательно расположило гестаповца в его пользу.
Котельная парового отопления помещалась в полуподвальном этаже, и Павел нашел ее без труда: первая дверь по коридору направо. Комната напротив, с решетчатой перегородкой вместо двери, была завалена ворохами одежды.
Длинный коридор отгорожен высокой — от пола до потолка — железной решеткой, за которой прохаживались гитлеровцы, сквозь отверстия в дверях наблюдавшие за заключенными.
Едва Павел входит в котельную, как дежурный кочегар, сухопарый одноглазый детина с безобразным, обожженным лицом, начинает расспрашивать новичка, рассказывает о себе. Он успел уже побывать в бывшей немецкой колонии, из которой был выслан задолго до войны. Немцы вернули ему дом и назначили старостой. Он сумел поприжать колхозников, собрал немного хлеба для немецкой армии, заслужил благодарность, но односельчане подожгли его дом. Ему, обгоревшему с головы до ног, чудом удалось спастись. После пожара он окривел, и на оперативную работу его не взяли: куда там с одним глазом, за партизанами и с двумя не уследишь! В секретную службу тоже не приняли — личность, говорят, неподходящая, а не учитывают, что личность эту ему за помощь Германии испортили. Вот и пришлось идти сюда; в другом месте и убить могут, а тут безопасно, да и работа калымная: по субботам, когда особенно много возят на шахту, одежонкой кое-какой премируют. Прошлый раз ему досталась военная гимнастерка, женская рубашка и туфли. Одежда ничего, правда много кровяных пятен, но не продырявленная, перед расстрелом снятая. Жаль только, что ему не доверяют машину. Все русские отказываются возить, а он возил бы — шоферам калым хороший.
— Ну, ничего, отсижусь здесь, а мое время еще впереди.
Павел внимательно слушает, время от времени вставляет короткие замечания.
Потом он уходит сгружать уголь. Вернувшись, он застает в котельной Николая, знакомого парня, живущего в заводском поселке. Кочегар куда-то уходит, и они могут поговорить на свободе. Николай направлен сюда биржей труда в качестве шофера. До сегодняшнего дня его наряжали возить кирпичи на постройку гаража, а сейчас некому везти арестованных. Вот он и прячется здесь, чтобы не послали.
Неожиданно в кочегарку входят следователь Швальбе и начальник гаража, длинный кривоногий немец.
— Ты чего здесь околачиваешься? — спрашивает шофера Швальбе.
— Греюсь, замерз. — Николай в самом деле дрожит.
— Машина в порядке?
— Не совсем. — Николай опускает глаза под пристальным взглядом Швальбе.
— В порядке или не в порядке? — повторяет гестаповец и кладет руку на кобуру. — Если не хочешь везти, скажи. Пассажиром поедешь.
— И поеду! — неожиданно кричит Николай. — Поеду, но не повезу.
— Хорошо, поедешь, — спокойно говорит Швальбе, выходит из котельной и сейчас же возвращается с солдатами.
У Николая дрожат руки и губы. Он весь дрожит, но старается шагать твердо.
— Я повезу, — предлагает кривой кочегар, когда Николая уводят, — домчу, лучше не надо.
Швальбе подозрительно смотрит на его обожженное, кривое лицо:
— А не вывалишь на дороге?
— Не извольте беспокоиться, — горячо отвечает кривой, — шофер второй категории.
— А котлы?
— За котлами он доглядит. — Кочегар кивает в сторону Прасолова. — Мудреного тут ничего нет.
Швальбе соглашается, и кривой торопливо выходит из кочегарки.
Следователь не спешит. Он долго смотрит на Павла и внезапно спрашивает:
— Ты, Прасолов, кажется, комсомолец?
У Павла перехватывает дыхание, но он овладевает собой.
— Был, да выгнали, — отвечает он, стойко выдерживая испытующий взгляд рыжих глаз.
— Что-то вас многих повыгоняли, — криво усмехается Швальбе. — Кого ни спросишь — всех выгнали.
