Я достал из кармана монеты, направился к автомату газированной воды. Трёхкопеечная монета выскользнула из влажных пальцев, покатилась по кругу, собираясь, видимо, соскочить с тротуара. Я быстро наступил на неё — и она вдруг воткнулась ребром в мягкий асфальт. Я радостно захохотал. Колоссально! Никогда раньше не случалось такого!
И вдруг понял я: и наша жизнь старается, чтобы показать себя интересной, необычной, весёлой, чтобы понравиться другой цивилизации (через меня).
— Ну и дела развернулись! Ну и дела! — бормотал я.
Чтобы передохнуть, я ушёл с солнцепёка в холодную мраморную парадную. Там было прохладно, тихо, перед глазами в темноте поплыли кольца, похожие на полупрозрачные срезы лука.
Уже лёжа в кровати, я не спал, а всё думал: что ещё можно показать другой цивилизации про нашу жизнь? Воспоминания! Они ведь тоже годятся!
Я начал вспоминать, как мы прошлым летом ездили с мамой на юг. Я вспомнил, как поезд долго стоял в поле у светофора и вдруг машинист, потеряв терпение, выскочил, выхватил у крестьянина косу и начал косить.
Интересно, они — из тёмной комнаты — улыбаются сейчас так же, как я?
Выплыла ещё одна южная картинка. Я сижу, расставив ноги, на каменистом покатом берегу, выгребаю из-под себя сероватые круглые камни, они со стуком катятся вниз. Сначала выгребаются только сухие (на ладонях от них остаётся налёт мела), потом идут камни мокрые, тёмные. Среди них всё чаще появляются полупрозрачные сороконожки-мокрицы, упрыгивающие вдруг куда-то мощным прыжком…
На следующий день было воскресенье. Устав вспоминать, что я знаю ещё, я раскрыл старый журнал «Нива»… Пусть поработает за меня, а они пусть посмотрят, какая жизнь тут была раньше, до меня…
Печальная картина: «Дуэль».
Посреди какого-то амбара стоит раздетый по пояс брюнет с усиками, вытирая кровь со шпаги, а второй дуэлянт, откинув голову, лежит на руках друзей.
Картина: «Отбор жемчуга».
Скорбная, бедно одетая красавица перебирает изящными пальцами жемчуг в корытце, а над ней стоит страшная старуха и грозно смотрит. Перевернул сухую страницу.
Да ну!
Я отбросил журнал. Журнал этот хихамары, я думаю, могли прекрасно найти и посмотреть без меня… Но они почему-то связались со мной, им нужно зачем-то знать, что знаю именно я… а что я знаю такого, чего не знает никто?!
Я вспомнил вдруг, как года в полтора я ходил по двору на качающихся ногах, шаровары подгоняли меня, раздуваясь, как паруса. В руке я нёс стульчик с круглыми шишечками над спинкой, в другой руке бутылочку с соской и сладким чаем. Примерно за полчаса я добирался до угла двора, освещённого солнцем, ставил прочно стульчик, садился и, закинув голову, пил чай.
Вот… это помню, наверное, только я, но важно ли это?
Потом я вдруг вспомнил совсем недавнее, и снова, как и тогда, обида колыхнулась во мне.
Был адский холод — тридцать два градуса. Я шёл мимо школы, и пар, естественно, валил изо рта. Наш завуч Зоя Александровна увидела этот пар и решила почему-то, что это дым!
Помню, меня вызвали на педсовет и долго требовали, чтобы я бросил курить. В конце концов пришлось дать такое обещание — хотя я в жизни до этого не курил!
Осталась обида и вспомнилась сейчас.
Сперва я хотел остановиться: зачем хихамарам знать, что не всё у нас так уж радостно? А потом махнул рукой: пусть знают всё, что я знаю.
На кухню, где я сидел в одиночестве, вошёл отец. Шутливо сморщившись, как это он любил делать, он посмотрел на меня, потом сел рядом со мной.
— Чего ты тут пришипился, а? — улыбаясь, проговорил он.
Я вспомнил тут, что слово «пришипился», в смысле «притаился», говорят почему-то только в нашей семье. Когда я однажды употребил это слово в школе, все долго хохотали и не могли успокоиться. Было и ещё несколько слов, которые я слыхал только дома. Например: «чувяки», «наничку» (в смысле «наизнанку»). Наученный горьким опытом, я этих слов почти уже не употреблял и почти забыл. Скоро вырасту взрослый и вообще их забуду — и значит, что-то, присущее только нашей семье, исчезнет навсегда.
— Пап, а откуда мы приехали? — спросил я.
— А ты что, забыл, что ли? — обрадовавшись, что можно поговорить (последнее время мы всё молчали), заговорил отец. — Из Казани мы приехали, когда тебе года ещё не было! Совсем не помнишь ничего про Казань?
Что-то я помнил, смутно… как в плетёной коляске на полозьях еду с горы. Тёмное небо, белый снег. Было это со мной или причудилось? Уже не отличишь! Сами пренебрежительно относимся к своим воспоминаниям, к своей жизни, а потом ещё жалуемся, что нам скучно!
— А я рассказывал тебе, как я в молодости головой стекло разбил? — весело спросил отец.
— Нет! Не рассказывал! — сказал я.
— Однажды, это до тебя ещё, мы в Алма-Ате жили, пошёл я на почту посылку получать. Сунулся я в окошко, протянул квитанцию. Почтальонша говорит мне: «Сюда пройдите», — я пошёл вдоль барьера. Она остановилась вдруг, стала посылки разбирать. А я решил почему-то, что и здесь окошко, сунулся, вдруг слышу — звон.
Мы с отцом захохотали. Вот, оказывается, как. И такой факт из отцовской биографии мог бы бесследно исчезнуть, не поговори мы сейчас! И как многое, если подумать, исчезает, а ведь жизнь каждого человека неповторима!
— А… войну ты помнишь? — спросил я.
— Крайне смутно, — улыбнулся отец. — Ведь я же за год до войны родился.
— И что, был когда-то таким же, как я?
— Даже меньше! — улыбнулся отец. — Во всяком случае, когда война шла, гораздо моложе был, чем ты сейчас!
— Ну и помнишь что-нибудь?
— Одну только картинку. На площади пушка стреляет с высоко задранным дулом — и мы, ребята, тут же сидим, на скамейке. Как командир руку поднимет — мы смеёмся и уши ладонями закрываем, чтобы не оглохнуть. Вот это помню, а больше ничего.
— Но как же вы рядом с орудием сидели? Ведь если бы противник ударил, от вас бы кусочки полетели.
— Вот этого не знаю, — сказал отец. — Что сидели — это я помню, а как и почему — не скажу.
Мы помолчали. Вошла мать.
— Чего это вы тут пришипились в темноте? — спросила она.
— Да так… вспоминаем тут жизнь, — сказал отец. — Свет не зажигай, пусть так.
— И ты жизнь вспоминаешь? — улыбаясь, спросила мама. Рука её опустилась мне на голову.
— Ага. И я.
— И есть что вспоминать?
— Ага.
Я любил, когда мы так сидели в темноте и вспоминали, но мы не делали этого почему-то уже давно, года четыре или пять, я почему-то стал стесняться рассказывать что-либо родителям.
— А я рассказывала тебе, как мы с отцом чуть не угорели однажды? — спросила мать.
— Нет, не рассказывала! А когда это было?
— Давно, когда тебя не было ещё!
