изменилось. Я с удивлением увидела, что стою под хрустальным куполом на зеленой лужайке, а мама протягивает ко мне руки. Я рассмеялась от счастья. Вот оно как! Это, оказывается, был вход!
Я, смеясь, смотрела, как за прозрачной стеной суетятся люди. Как плачет мой муж, как орет Паша. Я не слышала, что он кричит. И мне, если честно, было все равно. Я впервые в жизни ощутила: сердце не болит. Я могла нормально дышать! Здесь, под куполом, было все: свет, тепло, вода. Воздух. И мама. И исчезла боль.
Я почувствовала себя счастливой! И больше всего на свете мне не хотелось, чтобы счастье закончилось. Я решила остаться здесь навсегда.
Сбылась моя мечта…
– Что это, Сергей Викторович?
– Дневник моей жены. Ночью я распечатал ее записи.
– Вам придется рассказать все с самого начала.
Павел Юрьевич Спиркин достал из пачки сигарету, зажег ее и глубоко затянулся. Руки у него дрожали.
– Я… мне надо узнать, что с моей женой. Потом…
– Потом так потом.
Спиркин затушил сигарету и рукой, обернутой в носовой платок, быстро и точно поднял с пола кинжал и внимательно его осмотрел. Чуть ли не обнюхал по-звериному.
– Приобщим к делу.
– Не надо никакого дела, – поморщился Петухов.
– Я понимаю, – Спиркин энергично кивнул. – Мы вытащим ее.
– Как? И ты… вы тоже?! – в ужасе посмотрел на него Петухов. – Значит, ты и… вы… она и…
– Да. Я и она, – нагло улыбнулся Спиркин. – Я свою женщину в беде не брошу. Потому что я мужик, а ты нет. Все, на что тебя хватило, это в психушку позвонить.
– Не надо ее трогать, – замотал головой Сергей Викторович. – Ей сейчас хорошо. Вы видите? Она улыбается!
– Вы поедете в больницу? – деловито спросил приехавший на «Скорой» врач.
– Да! – хором сказали мужчины.
– Это хорошая больница, – забормотал Петухов, крепко взяв под локоть Спиркина. – Даже не больница, а частная клиника. Домашняя обстановка, никакого насилия. Опытные врачи. Я все подготовил. У нее будет отдельная палата, хороший уход…
– У шизиков весной обострение, – кивнул Спиркин. – Но ведь оно пройдет? И вообще, это как-нибудь контролируется?
– У нее не шизофрения, а паранойя. То есть уже, наверное, шизофрения. Ведь параноики не опасны, а она кинулась на меня с ножом!
– Один черт, как болезнь называется! Таблетки-то от этого есть? И вообще: каков прогноз?
– Я не лечащий врач, – поморщился Петухов. – И потом: разве это будет она? Если вылечится?
– А ты сам-то нормальный? – с опаской посмотрел на него Спиркин.
– Хочешь сказать, что я мазохист? – Петухов горько улыбнулся. – Острая форма любви. Похоже на болезнь.
– Мужчины, в машину! Если хотите с ней ехать – поторопитесь! – сурово велела медсестра, дородная женщина в белом халате, и оба засуетились.
– Я на своей поеду, – сказал Спиркин, выйдя из подъезда. – Следом за вами. А ты?
– Нет, я с ней, – замотал головой Петухов.
Стоящие у подъезда женщины проводили кортеж любопытными взглядами. Потом из дверей вышла консьержка, и началось бурное обсуждение.
Через два часа
Они подошли к воротам, и оба замялись.
– Прошу, – сказал Спиркин, кивнул на калитку справа от опущенного шлагбаума. Возле нее замер охранник, подставив лицо яркому солнцу. На мужчин он не обратил никакого внимания.
День выдался по-настоящему весенний. Ровное, без единой морщинки, полотно неба было таким синим, каким бывает только в марте, пока на нем не наследили тучи, и ливни еще не приступили к стирке. По обеим сторонам дороги текли ручьи, похожие на бурные реки. Мальчишка лет десяти в расстегнутой куртке, с красными щеками, деловито спускал на воду бумажный кораблик. Когда игрушку подхватил ручей и понес вниз, туда, где разливалась огромная лужа, мальчишка засмеялся и побежал следом. Спиркин с Петуховым какое-то время молчали, стоя у калитки и глядя на паренька.
– После тебя, – сказал наконец Петухов и сделал шаг в сторону.
– Иди, – слегка подтолкнул его в спину Спиркин, не собираясь уступать.
– Что за хамство! – возмутился Петухов.
– Топай, говорю. Ты здесь не останешься, не надейся.
Петухов послушался. За ворота он вышел первым, Спиркин следом. Справа был разбит небольшой скверик, где в этот погожий день гуляло много мам с колясками и с маленькими детьми, которые деловито исследовали лужи и пугали голубей, ошалевших от солнца и обилия еды. Им то и дело кто-нибудь бросал горсть семечек или кусок сдобной булки, и на каждый крик или топанье ногой птицы лишь лениво хлопали крыльями, изображая испуг. Дети смеялись, женщины оживленно что-то обсуждали, собаки тявкали, голуби, утробно урча, клевали семечки с исчерченного цветными мелками асфальта. Здесь всем было хорошо, да в этот день, похоже, было хорошо везде, кроме двухэтажного особняка, отделенного от мира глухим забором. Но в ту сторону никто и не смотрел.
– Присядем? – указал на скверик Спиркин. Петухов молча кивнул. Они направились к одной из деревянных скамеек.
Они выглядели здесь как два сухих дерева в весеннем лесу, окутанном зеленой дымкой, корявые, нелепые, с такими несчастными лицами, будто и не весна вовсе. К лавочке, на которую они сели, никто больше не подходил. Спиркин достал сигареты и закурил. Проходившие мимо женщины с колясками посмотрели на него неодобрительно.
– Ну? – сказал он, когда молчание затянулось. – Я жду. Рассказывай.
– Мне нечего рассказывать, – вздохнул Петухов. – Моя жена – больной человек. Но ее вины в этом нет. А тот, кто виноват… – он сделал паузу. – Тот, кто виноват, себя уже наказал.
– Но как ты допустил?! Почему ничего не делал?!
– Паранойя не опасна, – вяло отмахнулся Петухов. – Я это уже говорил.
– Не опасна?! Да на ней два трупа!
