Аксенов

время Аксеновых прошло. Для меня вопрос, мертв ли Аксенов, не имеет смысла и глуп, как рассуждения о том, мертв ли любой из русских литературных классиков. А для некоторых это вопрос актуальнейший. Потому что они не рассматривают прозу Аксенова как вечную русскую прозу, а считают ее крепко привязанной ко времени. Вопрос, мертв ли Аксенов, — это одновременно и вопрос: Аксенов — это русская великая литература или преходящая молодежная проза шестидесятых годов? Для меня и этого вопроса не существует.

Е.П.: Для меня — тоже.

А.К.: Интересно, что у меня в связи с Аксеновым совсем другие жизненные истории, чем у тебя. Ты, в общем-то, как это ни смешно звучит, уже в 16 лет — профессиональный писатель. Ты так к этому относился. А я невесть чем занимался, жил вполне бессмысленно. Хотел быть сценаристом, но во ВГИК не стал поступать. Писателей среди моих знакомых не было. У меня были джазовые музыканты ближайшие друзья и неофициальные, широко известные среди других неофициальных, художники. Например, покойный Юра Нолев-Соболев, известная фигура среди людей андеграунда, их гуру тех лет, которого чтили и признавали даже Илья Кабаков и Иван Чуйков. Или совсем уж неизвестный Анатолий Урьев, Анатоль Ур, который потом уехал в Израиль — его вообще никто не знал, он был такой вездесущий невидимка… Я на писателей и на писательство смотрел как на явление ирреальное или по крайней мере ко мне совершенно никакого отношения не имеющее. Хотя уже писал… Аксенова же я боготворил в первую очередь как создателя той прозы, которую я ощущал как абсолютно не сиюминутную, вечную. Ну, и как учителя жизни, да. В прямом смысле учителя, который учит тебя, как жить. Что с целью «оттянуться», например, советскому человеку нужно ехать в Прибалтику. Что московские девушки требуют к себе особого подхода. И так далее. Хотя, я сейчас думаю, неточно его учителем называть. Он скорее был для меня создателем стиля. Я уже бессчетно во всяких интервью рассказывал, как я познакомился с Аксеновым, и в наших разговорах уже, кажется, вспоминал, но теперь хочу припомнить подробности и детали… Дело в том, что в начале семидесятых по Москве бродила легенда, что Косыгин любит джаз.

Е.П.: Глядя на его уксусную физиономию, ни за что бы не подумал.

А.К.: Ну, скорее уж эта «уксусная физиономия» могла любить джаз, чем поклонник бубна и гармошки Леонид Ильич Брежнев. И вот то ли действительно Косыгин любил джаз, то ли что-то сломалось в советской культурной политике, но подряд поехали в СССР великие музыканты: в семьдесят первом, например, Дюк Эллингтон, а в семьдесят пятом — Оскар Питерсон… Ну, и в семьдесят втором должен был приехать в Москву модный и едва ли не лучший в то время биг-бэнд Теда Джонса и Мэла Луиса. Они должны были играть в концертном зале «Россия», московское джазовое комьюнити было взволновано, около «России» выстроилась многосотенная и многосуточная очередь за билетами. А в очереди были так называемые сотники, которые имели на руках списки той или иной сотни фанатов джаза. И одним из главных сотников был я, потому что жил тогда недалеко от «России», на Маросейке, мне было удобно ночью очередь проверять. Спустился к очереди по Лубянскому проезду, минуя ЦК КПСС, и все. Это был конец апреля.

Е.П.: Сколько же дней в такой очереди требовалось выстоять?

А.К.: Дней пять. С отмечаниями три раза в сутки, ну, по полной советской программе. Я тогда еще инженером служил в одном НИИ около «Красных Ворот».

Е.П.: Три раза в сутки? Ни хрена себе!

А.К.: Ночью, утром и днем. Перекличка. Можно было перекликиваться за двоих. Называли фамилию, и кто-то должен был сказать: «Я за него!».

Е.П.: Отсутствующих вычеркивали?

А.К.: Безжалостно! Жестко все было.

Е.П.: То есть сотня от этого становилась меньше?

А.К.: Естественно. Сотни переформировывались, переписывались списки.

Е.П.: Ух ты! Здорово! Советише орднунг!

А.К.: Ну, и справедливо было сказано: власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно. Сейчас ты увидишь, как я потерял рассудок от власти. Значит, я был сотником, наконец-то открывается касса часов в восемь или девять утра, напирает очередь, тут же менты стоят, и мы боимся — по опыту покупки билетов на Эллингтона, который приезжал накануне осенью, — что они сейчас нам очередь поломают, как в прошлый раз, и тут ко мне в самый такой напряженный момент подходит Гера Бахчиев, в джазовой иерархии человек куда круче меня — и посерьезнее, и постарше. И говорит мне Гера: «Слушай, чувачок, тут надо сделать билет писателю Аксенову». И что же отвечаю я, который «Бочкотару» знал наизусть, а из-за многочасового чтения романа «Пора, мой друг, пора» во время сессии не сумел подготовиться к очередному экзамену и экзамен этот блестяще завалил? Единственный, кстати, раз за все время обучения в университете! А я отвечаю: «Да ладно, пускай у себя в Союзе писателей купит этот твой Аксенов». Гера мне мягко, но настойчиво объясняет: «Во-первых, старичок, Вася в Союзе писателей уже лажанулся, не досталось ему там билета, а во-вторых, вот он и сам стоит». Я посмотрел и не поверил своим глазам. Классик Аксенов оказался совсем молодым человеком с длинными по тогдашней моде, вьющимися волосами. Стоит себе в сторонке, курит…

Е.П.: Так он и был тогда молодым человеком. Семьдесят второй — год его сорокалетия.

А.К.: Сорок есть сорок. А у него был вид модного пацана. Кудри до плеч, усы подковой по тогдашней опять же моде. Не просто джинсы, а настоящий джинсовый костюм Lee — дикая редкость в те времена. И сверху — моднючий финский плащ из «Березки». Я поморгал, присмотрелся — точно Аксенов, не врет Гера. Почти теряя сознание от смущения и ужаса — вдруг он слышал, что я про него только что сказал? — я подошел к нему и говорю: «Здравствуйте, Василий Павлович, вы в очереди будете двадцать седьмым, каждому из нас полагается два билета». Вот тогда он мне и объяснил, что в Союзе писателей билеты раздали кочетовым да грибачевым, которым не в коня корм, на джаз и даром не пойдут. А ни мне, говорит, ни другим ребятам ничего не досталось. Другим ребятам! Я говорю: «Что? Кто? Кому?» — «Да вот Толька бы Гладилин пошел», — отвечает Василий Павлович, с отдаленною надеждой глядя на меня. Но я отвел глаза, ибо это было уже вне моих сил — там джазовый народ строгий в очереди был, растерзали бы меня за Тольку.

Е.П.: Хорошо, что Ваську тебе простили.

А.К.: И вот, когда мы прощались, я, корчась от осознания собственной наглости и неловкости, спросил у него номер телефона, сказавши, что, может быть, я ему позвоню — не с просьбой, конечно, но по делу… Что-то такое я гундел невнятное. Причем мне стыдно было вдобавок, что я как бы использую свое положение. Но дело в том, что он, в отличие от очень многих писателей, в том числе, например, и от меня нынешнего, не боялся чайников. И от графоманов, которые суют ему свои сочинения, не кидался в сторону. Ты помнишь, как он вел себя в Казани во время первого Аксенов-феста? Семидесятипятилетний классик брал рукописи у первых встречных мальчишек и девчонок.

Е.П.: Слушай, я другое вспомнил. Я ведь все-таки встречался с ним и до того дня, когда мы вместе слушали песнь о «Луковом супе». Я однажды пришел в «Новый мир», где впервые появился с рассказами в девятнадцать лет, и смиренно дожидался в коридоре легендарную Анну Самойловну Берзер, открывшую в свое время «Один день Ивана Денисовича», заведующую отделом прозы. Ее же ждал Василий Павлович. А третьим в нашей маленькой компании был какой-то оголтелый графоман, который пристал к Аксенову, узнав в нем знаменитость, и принялся горько жаловаться, какие подлецы работают в «Новом мире», не печатают его гениальные сочинения. «Вот вы возьмите, нарочно, прочитайте меня, все сами поймете», — пристал он к Аксенову как банный лист. Я и то раздражился, хотя и был тогда молодым человеком с крепкими нервами, послал бы приставалу по матушке, и вся недолга. А Василий хоть и скупо, но спокойно с полоумным беседовал и, когда пришла Анна Самойловна, даже сделал графоману приглашающий жест — заходите, мол, товарищ, вы в очереди первый стояли…

А.К.: Так и меня ведь он вполне имел право послать. Мне было стыдно навязываться, но я понимал — это мой последний шанс, другого не будет. Я знал, что он джаз любит, но он же писатель, у него времени нет по очередям толкаться. У меня первая мысль была — сохранить с ним